дурную кровь. В три удара. Во имя отца, сына и святого духа. Аминь.

Аббат не помнил теперь, как ушел незнакомец. Не помнил даже, отпустил ли ему грехи. Он очнулся, когда в церкви повисла тишина. Такая холодная, будто мир вокруг исчез, забирая звуки. Единственное, что он запомнил — смеющееся лицо Эстер, глядящее на него из-под синего покрова Божьей матери.

Равиньян поморщился, отгоняя воспоминания, вскинул голову и взглянул на Мадонну. Она прижимала к груди младенца Христа, спокойная и величественная в своей чистоте. Не выдержав ее кроткого взгляда, он отвернулся и почти выбежал из церкви, машинально повторяя «Аве».

— Вы, верно, решили себя уморить? — проворчала Агат, стоило аббату показаться в дверях кухни. — Пол в церкви холодный, из щелей дует, а ему и горя мало! Вот схватите чахотку — и поминай, как звали. Господь не оценит! Точно вам говорю!

Равиньян слабо улыбнулся, наполняя стакан теплым молоком. Его била дрожь, несмотря на расползающийся по внутренностям жар.

— Не волнуйтесь Агат. Господь со мной. Он не допустит дурного, — последние слова священник произнес одними губами, будто пытаясь убедить в этом себя самого.

Глава 2

Священнику недавно исполнилось двадцать шесть лет. Высокий, тонкокостный, бледный, Равиньян казался сошедшим с полотен древних мастеров. Почти девичьи хрупкий, он снискал бесконечное уважение прихожан спокойной мудростью и преданностью Богу. Что бы ни происходило в деревне, он первым приходил на помощь и не гнушался никакой работы, проявляя столько смирения и доброты, что даже самые отчаявшиеся находили успокоение в стенах его церкви.

Только старая служанка Агат, пережившая двух прежних хозяев, относилась к нему с ласковым снисхождением, зная, как далек священник от мирской жизни. Он становился совершенно беспомощным, когда речь заходила об естественных для других вещах— не ел, пока не позовут, не чувствовал усталости, пока голова не коснется подушки. Равиньян отличался слабым здоровьем и Агат ревностно оберегала его покой. Она пыталась выпроваживать не в меру докучливых посетителей до того, как о них узнает священник, но он всегда появлялся на пороге своей комнаты в тот момент, когда ее сдержанное ворчание переходило в откровенную брань.

— Ну что же вы, Агат, — мягко журил ее Равиньян в такие моменты. От его укоризненного взгляда ее красное лицо становилось багровым, а губы сжимались в тонкую линию. — Человек с бедой своей пришел, а вы бранитесь. Разве этому учил нас Господь?

— Господь учил нас любить ближнего, как самого себя, — с вызовом отвечала служанка, упрямо вскидывая голову и комкая в толстых пальцах складки засаленного передника. — А вы себя совершенно не любите, господин кюре! Вот сляжете — нипочем за вами ходить не стану! Поглядим тогда, что скажет вам Господь!

Окатив посетителя ледяным презрением, она гордо удалялась, продолжая браниться вполголоса.

Этим утром Агат проснулась раньше обычного. Небо на востоке только-только начинало светлеть и крупные звезды бледнели, уступая дорогу пробуждающемуся солнцу. Из неплотно прикрытого окна, затянутого коленкоровыми занавесками, тянуло холодом.

Холод преследовал Агат с детства. Им были пропитаны стены дома, в котором она родилась. Она мерзла под бумажным одеялом ночами, крепче прижимаясь к сестре, но стоило забрезжить рассвету, мать накидывалась на обеих с руганью и тумаками. Сунув озябшие ноги в грубые башмаки, Агат медленно брела за водой и огромные ведра больно били ее по ногам. А после ее била мать, потому что часть воды расплескивалась по дороге. Впрочем, ей не нужен был повод. Хватало того, что детей нужно кормить. Сестре доставалось меньше. Слабая, вечно кашляющая девочка с жидкими русыми волосенками вызывала в матери только презрение и когда, пятнадцати лет от роду, она умерла от чахотки, мать обрадовалась: «Одним ртом меньше». А Агат долго плакала, прячась в зарослях крапивы. Сестра была единственным человеком, который искренне ее любил.

Во дворе пронзительно закричал петух. Агат вздрогнула.

— Ууу, дьявольское отродье! — выругалась она и, распахнув окно, окатила птицу водой из кувшина. — Доорешься ты у меня до наваристого супа!

«Отродье», впечатленное не столько угрозами, сколько предательской выходкой кормилицы, заорало, растопырило крылья и пустилось в бега, злобно сверкая глазом.

Агат рассмеялась. Удовлетворившись свершенной местью, она натянула передник, поправила вылинявший чепец и спустилась на кухню.

Теперь она пришла в прекрасное расположение духа. Равиньян уже проснулся. Агат поняла это по его тихому покашливанию и скрипу досок, выстилающих пол в его комнате. Обычно священнику требовалось около десяти минут на утренний туалет и короткую молитву.

Этого времени хватало, чтобы снова пройтись тряпкой по грубому деревянному столу, занимавшему середину кухни, расстелить чистую льняную салфетку и нарезать вчерашний хлеб. Себе Агат обычно отрезала кусочек поменьше.

Вся кухонная утварь умещалась в большом, покосившемся шкафу неопределенного цвета, больше напоминавшем уродливый нарост на стене. Четыре стула, кресло и очаг довершали убранство комнаты.

Агат достала из шкафа пару чашек, наполнила их молоком и бросила в чашку Равиньяна кусочек сахара. Сама она предпочитала долго раскатывать сахарную сладость по языку и только после смывать ее маленьким глоточком молока.

К приходу Равиньяна огонь в очаге разгорелся. Он задорно гудел, жадно пожирая щепки, сыпал искрами и нежно обнимал толстые, кривые поленья. Агат, придвинув поближе кресло, протянула к очагу ноги, наслаждаясь щедрым теплом.

Услышав шаги священника, она вскочила, оправила юбки и засуетилась, кидаясь то к салфетке, чтобы смахнуть с нее пару хлебных крошек, то к огню — разворошить поленья. Все это сопровождалось ее бесконечной болтовней.

— Как вы спали, господин кюре? Надо бы дров запасти. Я ночью едва не околела от холода! Ох, Царица небесная, посылаешь нам испытания день ото дня! Когда уже дело дойдет до милостей? Господин кюре!

Равиньян молчал. Взгляд его рассеянно скользил по серой стене в трещинах известки, ненадолго останавливался на прокопченном боке камина и устремлялся дальше, ничего не отмечая, ни на чем не фиксируясь. Кюре казался насильно вырванным из другого мира, пробужденным от тяжелого небытия с обилием подробностей, которые непременно нужно вспомнить, чтобы кокон сновидения треснул.

Всплеснув руками, Агат гневно уставилась на священника.

— Да вы меня совсем не слушаете! Конечно! Какое дело милостивому господину до мирских сует! Ему небесное подавай! Поди, ждете,