дома.

— Врешь, сорока, — процедил Яшка в последний раз и попытался оттеснить Натку от дверей. Натка толкнула его маленькими твердыми кулачками и зло пообещала:

— Закричу «караул»! Всех подниму на ноги. Лучше уйди, черномазый!

В Наткиных словах, во взгляде было столько неприязни, что Яшка попятился от дверей. Да и поймет ли эта сорока, что творится в его душе?

Откуда ей знать, кем стала для него Любушка. Она приняла его таким, с душевными коростами — каким пришел Яшка из прежней, трудной жизни. А он — не очень-то он заботился о ней. Отчистил болячки со своей души и — точка.

Вспоминать об этом невыносимо. Яшка казнил себя последними словами. Он похудел, осунулся, в его антрацитовых глазах поселилась тоска.

Кажется, никогда еще не было так плохо. Со стыдом припоминал он свои недомолвки в разговоре с Любушкой и косые, недоверчивые взгляды, А она-то, она ведь ни в чем его не упрекала, не жаловалась. Она боялась за их любовь, боялась, как бы не растерять ее по темным закоулкам. Как-то Люба сказала, что в темноте даже цветы чахнут, а для любви, мол, надо много солнца…

Только сейчас понял Яшка, что Любушка для него — на всю жизнь. И все темное, что прежде без труда гнездилось в его душе, теперь отступило под натиском нового тревожного чувства. Как вернуть Любушкину любовь и ее веру в него, в себя, в их любовь?

В предгрозовой вечер, когда стрижи стремительно прочеркивали сумрачное небо, Яшка без стука отворил знакомую до маленькой квадратной заплатки на обивке дверь и, не в силах двинуться дальше, замер у порога.

Любушка была одна. Она сидела у окна, не зажигая света. Когда вошел Яшка, она не шелохнулась, только повела взглядом в его сторону — что скажет?

Яшка включил свет и шагнул к девушке. Она взглянула ему в лицо и зябко повела плечами. И как тогда в первый раз, когда он вытащил ее из ямы и нес на руках, Любушка прочла в его глазах и страдание, и мольбу, и что-то новое, чего она еще не знала.

А Яков смотрел на ее побледневшее лицо, запавшие глаза, и ему передавалась ее боль. И никогда, верно, не понимал еще Яков с такой отчетливостью, как в эту минуту, что врозь им не быть.

— Прости, Любушка, — Яшкин голос дрожал, и девушка почувствовала, как нелегко даются ему эти слова. И у нее самой к горлу подступил тугой комок.

Яков помолчал и, словно бы удивленный собственным открытием, тихо добавил:

— Тяжелый, знать, я человек, нелегко тебе будет со мной, я знаю…

— Боюсь я за нас с тобой, Яша, — отозвалась Любушка.

В обидных этих словах для Яши был свой радостный смысл: Любушка возвращается к нему.