моих воспоминаний — один сон, повторявшийся в детстве так часто, что я заполнил целую тетрадь дневника каракулями букв и неумелыми рисунками, пытаясь передать увиденное. Мне было семь лет, когда умерла мать и ее сияющий гроб опустили в серебристое сияние Великой Бездны. Отец стал чужим и холодным. Он отослал моего брата Ариона подмастерьем к мастерам сопротивления материалов. Тимелоса (он был моложе меня) отдал на воспитание тете Элегции в Форкорте, Патриция приняла святой обет, а Фития осталась с отцом вести дом и распоряжаться прислугой. Меня тоже отослали на полный пансион в северную школу шестьсот первого уровня. Длинные пролеты Полярной лестницы светятся мраморным сиянием арок, подсвеченных древними светильниками, а вокруг в горшках растут секвойи. В школе тот сон уже не повторялся.

Но пока я приходил в себя в отцовском доме, сон вернулся. Он больше не пугал меня, потому что все, связанное с детством, даже горестное, обладает своеобразным очарованием.

Мне снились двери.

Высокие двери, выкованные из материала, блестевшего червонным золотом и бронзой (позже я узнал, что металл этот называется «орихалькум» и секрет этого сплава утерян в древности). Двери украшали барельефы, изображавшие сцены прошлого — и того, что должно случиться.

И во сне меня преследовал ужас, что они откроются.

Мы с отцом предпочитали обедать наедине, без прислуги. Обеденный зал окружен колоннадой, просторен и мрачен. За окнами, за вентиляционной шахтой, я часто видел огоньки свечей в окнах наших соседей. Некогда свечи использовались только для торжеств, потому что правила, запрещающие открытый огонь внутри пирамиды, были тогда строже. Вид свечей, зажженных только для того, чтобы давать свет, печалил меня.

Иногда вечерами с далеких верхних уровней города доносилась музыка, а один раз я слышал шорох перепончатых крыльев, несущих мальчика-курьера (для такой службы требовались гибкие маленькие мальчики), спускавшегося по вентиляции с поручением мастера жизнеобеспечения или, может быть, самого кастеляна, слишком срочным, чтобы ожидать лифта.

Стол наш был сделан из дерева, выращенного на подземных уровнях мастером, постигшим искусство резать и скреплять живую материю. Таких искусников называли плотниками. Положение моего отца было так высоко, что это изделие ему доставили на лифте. Однако он так и не выбрал для своих детей другого дома.

Отец мой — крупный, высокий человек с пронзительным взглядом горящих глаз на мягком лице и длинными усами.

Мне снятся иные жизни, и некогда, в доисторическом мире, я — смуглый дикарь, худой, сильный, храбрее, чем мне когда-нибудь мечталось, погиб в когтях тигра. Шкура зверя казалась ярче всего, что осталось ярким в нашем мире, и сияла оранжевым и черным, когда он уходил в заросли под солнцем, жарким как топка. Я гадал, что сталось с его потомками, обитавшими на континенте, поглощенном океаном еще до того, как высохли моря и умерло солнце. Тот вымерший зверь немного напоминал мне отца.

Его лысая макушка обрастала новыми волосами, как случается иногда у людей его ордена, работающих вблизи земного тока и обладающих большей жизненной силой. После обеда мы достали по графину воды и вина, блеснувшим в свете свечи и смешали напитки в своих чашах. Я был бережливее с вином, он — с водой, но сколько бы он ни пил, оставался трезв и не терял ни точности движений, ни остроты ума. Быть может здесь сказывается влияние земного тока.

Он сидел, держа чашу в руке, лицом к вентиляционной шахте, и заговорил, не поворачивая головы:

— Тебе известна история Андроса и Наэни. Тебя на ней воспитали. Я ненавижу ее так же, как ты ею восхищаешься

— Андрю Эддинс из Кента и Кристина Линн Мирдат Прекрасная, — сказал я. — Их история учит, что даже в нашем темном мире еще есть свет.

Отец покачал головой:

— Обманный свет. Свет блуждающих огней. Я не виню героя за то, что он сделал. Он совершил великое деяние и был могучим человеком, благородным и безупречным. Но принесенная им надежда сослужила нам плохую службу. Перитой — не Андрос, чтобы уйти в Ночь. А высокородная девчонка, игравшая вашей любовью, Элленор… она не Мирдат Прекрасная. Элленор Тщеславная, назвал бы я ее.

— Прошу тебя, не говори дурно о мертвых, отец. Они не могут тебе возразить.

Изящным жестом он поднял чашу, отхлебнул и застыл, наслаждаясь вкусом напитка.

— Хм… они и не слышат меня, так что я не наношу им ущерба. Она не первая из мертвецов, кто оказал живущим дурную услугу. Тот причинил нам зло, кто бы он ни был, кто первым из предков счел мудрым оставить нам песни и предания, которые учат мальчиков быть отважными и погибать ради красивого жеста.

— Сдержать слово — не просто красивый жест, отец.

— Разве сдержать слово важнее, чем сохранить жизнь и душу?

— Знатоки подобных материй учат, что души рождаются снова, даже если память о прошлом утеряна ими, — возразил я. — Поэты говорят, что нарушивший клятву возрождается к жизни, неся на себе проклятие бедствий и горьких мук. Если они не лгут, то и в настоящей жизни человек должен стремиться умереть чистым, не запятнав душу.

Отец горько улыбнулся. Он не читал стихов.

— Какой смысл в наказании, если в будущей жизни преступник не помнит о совершенных им преступлениях?

— Так даже человек бесстрашный и зачерствелый в этой жизни устрашится нарушить обещание: потому что в следующей снова будет зелен и юн, а страдания, явившиеся нежданными, без видимых причин, больнее всего выносить.

— Прелестная история. И тебе обязательно умирать ради праздных фантазий?

— Сэр, это не фантазия.

— Фантазия или нет, разве обязательно умирать?

— В школе у меня не было других друзей.

— Перитой не был настоящим другом!

— Был или не был, я дал ему слово. Теперь меня зовут сдержать его.

— Кто зовет? Создания тьмы способны подражать нашим голосам и мыслям, обманывая даже мудрейших из нас. Лишь Главного Слова не способны произнести чудовища, потому что оно выражает мысль, недоступную их пониманию, — суть, которой нет в них. Если зовущий тебя не произнес Главного Слова, наш закон велит замкнуть слух.

— Вопреки закону, — ответил я, — вопреки голосу мудрости, мной владеет надежда, что он жив и сумел сохранить себя.

— Настоящий человек не стал бы звать тебя, — мрачно произнес отец.

Не знаю, хотел ли он сказать, что настоящий человек не позволил бы себе стать приманкой, уводящей друга в темноту, или что звавший меня вовсе не был человеком. Быть может, и то и другое.

— Что я буду за человек, если зовет все же Перитой, а я не откликнусь на зов? — спросил я.

— Это смерть зовет тебя.

И мне нечего было ответить. Я знал, что он прав.

После долгого