скопились.

Я шагаю на берег Невы,

даже если он грязен и илист,

даже если я тут пропаду

под неистовый города шелест,

убегая от сказочных дур,

отнимающих всё, что в душе есть,

от початых бутылок и пинт,

от помятых, суровых, угрюмых,

от дорог, что заводят в тупик,

от стаканов стеклянных и рюмок,

отнимающих время и сталь

превращающих в ржавую рухлядь.

Будто книгу, страницы листай,

изгоняя сказуемым дух лярв.

12

Пошлю воздушный поцелуй,

где солнца блик застенчивый.

Пройду по сонному селу,

прислушиваясь к птенчикам,

а к вечеру дружище-дождь

окатит крышу. Помнишь, как

летела грязь из-под подошв

и горечь шла из горлышка?

Бродяга-дождик льёт и льёт,

ведь я, как ты, бродяжничал,

пытаясь отыскать своё.

Теперь мне дорог каждый час.

Но пусто. улица не та,

не там цветёт боярышник.

Июнь и солнышко из тар -

глотками жадно тянешь их.

13

У каждого есть Внутренняя Припять,

где Государь ни тонок, ни пузат,

как Чичиков, не ведающий зла,

чиновник добрый, как Прутков Кузьма.

И в этом государстве можно выпить.

А впрочем, лучше горькую не пить.

Когда объявится в потёртой робе

родной когда-то городок Чернобыль,

в покинутых подвалах рыться чтобы,

найдём прибежище с тобой в степи.

В восьмидесятых было всё иначе.

История, однако, столь грустна,

что ощущаем горечь на устах

по-прежнему, но ничего, раз так

случилось, что в неё влюбился мальчик.

И в мае можно было прогулять

ненужные и скучные уроки,

из окон на втором услышать окрик,

встречать рассвет (да будь он трижды проклят),

а завтра можно начинать с нуля.

Теперь нам тридцать, и уже немножко

весною пахнет возле развалюх.

Молчит река — я из неё налью

и свой подправлю утренний аллюр.

Уверен, город жив. Теперь и тот шкаф

забытый здесь катрен оберегал.

У каждого должна своя быть Припять,

чтоб сохранить произведений кипы,

молчать, скрывать, таить мечты о шипре,

который сможет спрятать перегар.

14

Нас октябрь дразнил и подбрасывал.

Не желая маячить, украл

стук колёс беспризорного пасынка.

Перемелется, будет мука.

Перечитанных книжек оскомина

опрометчиво снова гудит.

Он не выйдет во дворик, а кроме нас

никого не видать впереди.

Мы проснулись за городом засветло;

тёмный лес одинок и красив.

Нас октябрь дразнил и подбрасывал,

и причину назвать не проси.

15

Народ по праздникам поёт,

весной оттает.

Купил хорошее шмотьё

не из Китая.

Из норковых вылазят шуб,

пойдут аллеей.

Я мимо парка прохожу -

кричат: «Налей ей».

От безобразных слов и поз

меня воротит,

но памятника в полный рост

я был не против.

16

Губернатор гулять запретил,

и кипят разговоры у выживших:

ни сидеть у окна взаперти,

ни в альбомы записывать вирши им

не хотелось. Недели бегут,

и желтели бараки, маячили.

Неизвестному ныне врагу

погрозят повзрослевшие мальчики.

Поскорей возвращайтесь назад!

Я свои посвящаю каракули

старым паркам, где раньше гроза

не пугала, но дождик под арку лил.

Разливали, приёмник включив.

Выпивая, сидели на даче той.

При прощании сотни ручищ

пожимались, в проёме маячили

полусонные тени фигур,

убежали на пару с неделями.

Я по осени вновь побегу,

разделю неделимый на деле миг.

17

Холодной комнаты анализ.

Структура повести ясна.

Идею разобрать осталось,

и ради нас он лезет с нар.

На кромке смятого финала

осталось прописать двух жертв.

Концовка может быть иная -

не испоганить бы сюжет.

Она, формату непокорна,

и он без фабул отсырел.

Фортуна снова дарит форму.

Ори, фортуна, на заре!

Кто я? Герой на фоне вспышек.

Со стен на нас глядят отцы.

Физиономией не вышел.

Цыганка, не гадай мне, цыц.

18

Ночные снайперы, дневные спикеры,

блаженство осени и сладкий брют.

За грош продайте мир и за борт скиньте им:

спасибо Ленину и октябрю.

Обломки айсберга купались в роскоши,

но поздно за полночь считали сов.

Напрасно глаз моргал, идеи брось крошить,

иначе будет тут один песок.

Войну накрякали, а нам теперь-то как

ковать не золото — сплошной металл?

С железным Яковом кого оплакивал?

Но эта улица уже не та.

Услышал музыку в районе Фрунзенской:

играли за полночь блатной мотив.

Наш близких узок круг. Московским узником

я эту жизнь хочу за час пройти.

19

Над городом, оставленным Петром,

нависли облака, но ты не тронь.

Мы в подворотнях затемно объелись

тем запахом, что источает вереск.

По левой стороне гаражный ряд.

Владельцы сплошь как будто якоря

посбрасывали вдоль сухих обочин,

лет сто назад покинув домик отчий.

Над городом, куда ты взгляд ни брось,

уже не та, любимая ты Русь.

Я начинаю рифмовать как Бродский,

и это выглядит совсем по-детски.

Как Бродский, я уеду за бугор.

Как Рыжий, затянусь петлёй тугой.

Как Пушкин, осенью холодной спрячусь

от неурядиц, страхов и чудачеств.

Ура, я начинаю рифмовать!

Как нынче сберегала б нимфу мать,

так я бегу за полнотой строки

среди ободранных сухих ракит.

20

Там, где музыку глушит попутный,

а дворы беспардонно молчат,

встрепенутся лохмотья как будто -

их ощупают руки врача.

Там, где рушится старенький цоколь,

из окошка всю ночь до утра

он следил за осиной высокой

и записывал что-то в тетрадь.

Там, где память еще не затёрта,

как в кладовке ненужный винил,

до сих пор у окна на четвёртом

он стоит и скучает по ним.

Там у бабушки рваная скатерть,

а под окнами пьяная рвань.

Силуэт остановки украл тень

и забрал в перспективу двора.

В полумраке заплёванных лестниц

я себя восьмилетним найду

с развалившейся книжечкой Клейста.

Под подошвой — этиловый клейстер.

Лейся, песня весенняя, лейся,

ты бальзам от безрадостных дум.

21

Перечёркнут узорчик промзон,

и узорчик судьбы перечёркнут.

Становились плохими назло

репутации, славе, почёту,

полюбившимся учителям,

матерям, чей характер заносчив,

шарлатанам, что проще, чем нам

доводилось вставать среди ночи.

Среди ночи я шёл на вокзал,

а потом просыпался в промзоне.

Нас разбудит в окно бирюза,

даже если будильник трезвонил.

Ты звени,