фигурирует немало — скатерть-самобранка, ковер-самолет, меч-кладенец, шапка-невидимка и прочие.

В сказаниях земли Рязанской особое место занимает легенда об Агриковом мече. Это волшебное оружие из Повести о Петре и Февронии, получившее название по имени Агрика, сына царя Иудейского, также упоминается в сказочных и былинных сюжетах как «меч-кладенец». Характерным признаком этого меча, способного наделить своего владельца сверхъестественной силой, является мотив его нахождения в кладе или погребении. Рязанская летопись дает по этому поводу определенный ориентир — что хранится он «в насыпном холме под отрубленной головой».

По версии Аненербе, данный артефакт имел отношение к мистическому наследию Арьяварты, в поисках которого они снарядили рязанскую экспедицию в самый разгар боевых действий. Неизвестно, была ли в их распоряжении информация о его местонахождении, но согласно директиве, поступившей в декабре 1941го, были прекращены обстрелы многокилометровой зоны между Рязанью и Муромом. Именно там по легенде был спрятан Агриков меч, обращающий в бегство целые армии и, видимо, именно он, по мнению Гитлера, должен был сыграть решающую роль при взятии Москвы.

Было ли заблуждением со стороны нацистов понимать буквально сказочный образ или мистическая сила была воплощена для них в его символическом значении, как в случае со свастикой и гиперборейским крестом? Для меня было очевидно одно — этот меч выступает символом радикальной трансформации, способным изменить ход истории, и в моем мифологическом сценарии вероятно является заветной целью героических похождений. Ожидая своего часа под курганом внутреннего опыта, он был призван ознаменовать финал мифологического путешествия, в направлении которого я двигался, ведомый знаками, открывшимися мне в былинах и пуранах.

Меня не покидало чувство, что этот символ — ключ, который позволит отворить последнюю дверь тридесятого царства. Во время медитации на кургане я наблюдал голубоватое свечение, которое по легенде распространял вокруг себя меч-кладенец. Казалось, что этот свет прорывается откуда-то из недр бессознательного, на которое символически указывала отрубленная голова, и я напряженно всматривался в пустоту за пределами ума. Но сокровище, спрятанное там, оставалось недостижимым. Не помогали найти разгадку и литературные источники. Требовалась подсказка со стороны, ей мог бы стать совет человека, знакомого с моей личной историей, совет друга, наставника, гуру.

Я мысленно обращался к Васудеве и Шанкаре, утверждаясь в готовности покинуть свое уединенное пристанище и нанести им визит. Вслед за ними в памяти появился образ Льва Эдуардовича, моего научного руководителя, который фактически стоял у истоков моего интеллектуального и духовного становления. Пожалуй, лишь благодаря ему мне удалось укорениться в позиции наблюдателя, хотя теперь мои наблюдения не ограничивались рамками научной парадигмы — через меня на мир смотрело космическое сознание, свободное от догм и идеологий. Быть может в этом и заключается главное правило мифологического путешествия — пройти его, избежав ловушек саморефлексии, не отождествляя себя ни с одной из встреченных сил или образов.

Несколько дней спустя, оставив свою «Мукти Кшетру» с ее воображаемым ашрамом, я оказался у двери кабинета Льва Самохвалова. Он словно уже поджидал меня там и, лишь слегка приподняв брови, указал на кресло рядом с массивным рабочим столом. Мое повествование было кратким и содержательным, несмотря на то, что описанных мной событий могло бы хватить на небольшое литературное произведение. Очевидно, сказался опыт подготовки научных докладов, и окружающая обстановка к этому располагала. Лев Эдуардович внимательно слушал, почесывая окладистую бороду и, дождавшись окончания, произнес раскатистым басом:

— Коллега, вы слишком увлеклись копанием в прошлом. Что оно может породить в вашем уме, кроме сомнений? Пора, наконец, разрубить их корень до основания и развеять окутавший вас туман мистицизма. Мистический опыт — это лишь состояние сознания, в котором мир может видеться иллюзорным или наполненным смыслом. Индийский мистицизм служит этому подходящим примером — истина в нем неотличима от иллюзии. Посмотрите на религию индусов — яркая и многогранная, как витраж калейдоскопа, она создает видимость универсального разнообразия, но ограничивает сферу познания собственной мифологической системой.

Достаточно присмотреться, чтобы увидеть, как ее мифы борются за место под солнцем, превозносят своих героев, стремятся захватить власть над сознанием людей. В нашей воле принять любые формы мифологий, более того, мы сами являемся творцами собственных мифов, демиургами жизненных миров… Лев Эдуардович окинул меня взглядом и неожиданно произнес: — А не пора ли вам отправиться в Индию, друг мой? Вижу, теперь вы готовы, определенно, теперь вы готовы…