наверх. Воспользовавшись этим, Рамодин бросился в кусты.
— Стой! — закричал не своим голосом Кобчик и наугад начал стрелять...
Рамодин летел сквозь кусты, как на крыльях, радуясь своей свободе. Выбравшись из оврага, он остановился передохнуть. Было тихо. Ни выстрелов, ни криков он уже не слышал. От быстрого бега сердце колотилось так сильно, что готово было выскочить.
Отдышавшись, Рамодин взглянул на небо, пытаясь по звездам определить, где он находится и как ему пройти в Романешти, к своей роте. Где-то невдалеке началась пулеметная стрельба, рвались гранаты. Ему удалось наконец развязать руки, и он вышел на дорогу.
На мое счастье здесь я и увидел его.
— Стой! Кто идет? — крикнул я, осадив лошадь.
— Николай, это ты? — радостно отозвался Рамодин.
— Михаил? Жив? Садись скорее ко мне. Слышишь, что там делается? Это наши ребята штаб дивизии громят.
Когда мы прискакали, там уже все было кончено.
На рассвете солдаты привели в штаб казака, который был послан нарочным к начальнику дивизии из корпуса с секретным наказом.
— Где начальник дивизии? — недоверчиво оглядывался вокруг казак. — У меня пакет.
— Давай сюда. Я приму, — ответил Зинченко.
— Мне приказано лично начальнику дивизии вручить.
— Дурья ты голова, хоть и казак, — захохотал Зинченко. — Що ты, не бачишь, кто теперь начальники? — И он указал на солдат.
Пакет вскрыли. Командир корпуса сообщал начальнику дивизии, что в некоторых полках идет сильное брожение, даже происходят бунты, солдаты забирают власть в свои руки. Необходимо усилить охрану штаба дивизии, приказывал командир корпуса, в случае нападения мятежников держаться до подхода подкрепления...
— Передай своему генералу, — сказал Зинченко, бросая пакет в угол, — чтобы катился он из штабу к бисовой матери. Опоздал твой генерал...
— А я и не шибко об этом плачу, — отозвался казак, — мне что? Я на службе. Пошлет кто куды, я и еду...
— А если тебя пошлют батьке с маткой башку оторвать, ты как тогда будешь?..
— Такое не бывает. А если пошлют, так не возрадуются.
Солдаты рассмеялись: хороший мужик, только несознательный. И отпустили казака обратно.
Солдаты других полков дивизии, узнав о том, что произошло в штабе, тоже арестовали своих офицеров и выбрали командиров из солдат. Из штаба корпуса прислали было «на усмирение» два батальона и казачью сотню, но они отказались стрелять.
Начались непрерывные осенние дожди, слякоть, грязь. Обозы вдруг куда-то исчезли, дороги опустели. Солдаты стали разъезжаться по домам: мешок за плечо, винтовку в руки и на поезд. Война кончилась без мира. У нас на душе было празднично. Никто больше к нам в дивизию не приезжал, никто не уговаривал, не угрожал. Штаб корпуса как будто не существовал. Посылали туда нарочного. Вернулся ни с чем. Оказалось, штаба нет. Делали запросы в штаб армии, в штаб фронта — никто не отвечал. Произвели учет военного снаряжения: у нас оказалось много пушек, снарядов, не пустовали и продовольственные склады. Мы с Рамодиным послали в Москву Георгию Петровичу Нератову запрос: как нам быть?
Он ответил нам незамедлительно телеграммой, в которой говорилось:
«Поздравляю вас, товарищи, с великой пролетарской революцией. Временное правительство арестовано. Керенский бежал. Вся власть перешла народу, Совету Народных Комиссаров во главе с Владимиром Ильичем Лениным».
Долгое и несмолкаемое «ура» гремело в нашем полку, когда мы прочитали солдатам эту телеграмму.
Первый декрет Совета Народных Комиссаров был о мире. Начались переговоры с немцами о перемирии. Комиссия по ликвидации Румынского фронта предложила нам все военное имущество перевезти в пограничный городок.
Чуть только дороги под ветром и солнцем провяли, мы начали собираться в путь — туда, на восток, в Советскую Россию.
Мы сидели в кабинете начальника дивизии и по карте намечали свой маршрут. В окошко светило солнышко, и было не по-осеннему тепло и светло. Откуда-то вылетела бабочка-крапивница. Попорхав по комнате, она села на стол против Рамодина и покачивала крылышками.
— Смотри, бабочка, — удивился Рамодин, — откуда?
— Думаю, не иначе как делегатом явилась к нам из своей части, — пошутил я. — Так, мол, и так, товарищ начальник дивизии, прибыла в ваше распоряжение.
— Микола, идол! — схватил меня в охапку Рамодин. — Хорошо жить на свете, когда есть друзья, когда едешь домой и никто тебя больше за глотку не берет. Сами мы теперь хозяева. Ты чувствуешь?
— Но, но, — отстранял я друга, вырвавшись из его объятий, — полегче выражай свои восторги. Что это за фамильярность такая? Я тебе кто?
— Извините, товарищ начальник штаба! Это вот делегат виноват, — показал он на бабочку.
— То-то делегат. А позвольте узнать, товарищ начальник дивизии, который вам годок миновал?
— А к чему это?
— Не мешало бы вам, пожалуй, этак лет с пяток еще за партой посидеть, поучиться немного...
— Ах, Микола, Микола, а ведь действительно в наши годы только бы и учиться да университет бы кончать, а тут смотри, чем пришлось нам заниматься. Вот и останемся мы недорослями.
— Не останемся. Приедем в Москву — поступим в университет. Будем вместе учиться...
Сколько раз мне приходилось с удивлением замечать: когда сердце мое при неожиданном несчастье, собрав все свои маленькие силы, так же неожиданно подносило мне дорогой подарок, я, измученный, усталый, вдруг чувствовал себя здоровым, счастливым и жизнерадостным, весь окружающий меня мир представлялся как бы преображенным какой-то волшебной сказочной силой. И я видел вокруг великую красоту и великий смысл жизни. А когда приходило настоящее счастье, то и говорить нечего!
И вот теперь, когда сердце мое переполнено радостью оттого, что наконец восторжествовала справедливость, сбылась, стала явью древняя великая мечта людей о счастье, я с легким сердцем мог сказать совсем немного: «Вот и прекрасно! Вот и замечательно! Теперь-то мы поживем! Теперь-то мы поработаем!»