продолжением истории Германской империи. Они неотделимы друг от друга, но Веймар не растворяется в них. Веймар для немцев был также первым большим шансом учиться парламентской демократии, и в этом отношении он стал предысторией для «старой» Федеративной Республики Германии — второго периода ученичества немцев в делах демократии. Критическое отношение к Веймару было определяющим не только для немецкого государства со столицей в Бонне, но и для второго наследника Германского рейха — для Германской Демократической Республики, хотя здесь оно было совершенно иного рода. Единая Германия с 1990 г. вновь стала тем, чем раньше была только Веймарская республика, или по меньшей мере, чем она должна была стать по мысли ее отцов-основателей: демократическим немецким национальным государством.

Голоса сомневающихся в том, что Германия сможет сочетать в себе оба признака и стать одновременно и национальным государством, и демократией, продолжают раздаваться как внутри страны, так и за ее пределами. Не потому ли, спрашивают некоторые, Боннская республика стала такой успешной демократией, что она все больше и больше воспринимала себя как «постнациональное», ориентированное на универсальные ценности сообщество, патриотичное лишь по отношению к своей конституции? Действительно, объединенная Германия не может больше считать себя «постнациональным» государством. Однако она больше не является и классическим национальным государством, поскольку с самого начала своего существования была интегрирована в наднациональное сообщество, следовательно, речь идет о постклассическом национальном государстве. Конфликт между демократией и нацией, отягощавший Веймарскую республику, не обязательно должен повториться. Он и не повторится при условии постоянного обращения к опыту первой республики, если вся Германия усвоит то, что Юрген Хабермас входе «спора историков» в 1986 г. назвал великим интеллектуальным достижением послевоенного времени: «безоговорочная открытость Федеративной республики по отношению к политической культуре Запада».

Задача этой книги — вписать Веймарскую демократию в контекст истории немецкого национального государства, этому подчинено все ниженаписанное. 14 лет первой германской республики были драматическим временем. Историк не должен пытаться лишить их этого драматизма. Точно также историк не должен отказываться от признания того, что в истории могут быть трагические ситуации, когда действующие лица, при всех их лучших побуждениях, например убежденные сторонники демократии и правового государства, больше не могут выбирать между «верными» и «неверными» решениями, а только лишь между тем, что кажется им большим или меньшим злом. Последствия выбора могут быть фатальными, но говорить об этом — не фатализм. Тот, кто ретроспективно задается вопросом об открытости исторических ситуаций, не может честно исключать того, что в конкретном случае они могут оказаться куда менее открытыми, чем это хотелось бы наблюдателю.

Некоторым читателям может показаться старомодной книга, в которой больше повествуется о событиях, чем о структурах. Однако структуры можно до определенной степени разглядеть внутри событий, а повествование может также обернуться анализом. Правда, в обоих случаях следует предполагать, что все изложенное в книге направляется стремлением найти ответ на заданный вопрос: как могли случиться события 1933 г.? Попытка ответить на него предпринимается только в конце книги. Насколько она убедительна — решать читателю.

Глава I Противоречивое наследие

В марте 1921 г., ровно через два с половиной года после краха Германской империи, теоретик социал-демократии Эдуард Бернштейн, которому исполнился тогда 71 год, закончил свою книгу «Немецкая революция: ее происхождение, ход и последствия». Книга была его попыткой объяснить себе и современникам, почему революция в Германии пошла по менее радикальному пути, чем все великие революции в истории. Бернштейн назвал две основные причины умеренного характера немецкой революции. Первой стала степень общественного развития Германии. Чем менее развиты общества, гласил первый тезис Бернштейна, тем легче они переносят меры, направленные на радикальные изменения. «Однако чем разнообразнее внутреннее устройство общества, чем изощреннее разделение труда и сотрудничество всех его членов, тем выше опасность, что при попытке радикального переустройства его формы и содержания за короткое время, да еще и с применением насилия, жизнеспособности этого общества будут нанесены тяжелейшие повреждения. Независимо от того, отдавали ли себе в этом отчет ведущие деятели социал-демократии теоретически, но они осознали это исходя из реального опыта, а затем соответствующим образом направляли свою практику революции».

Второй причиной замедления революции Бернштейн назвал уже достигнутую Германией степень демократии: «Какой бы отсталой ни была Германия в важнейших вопросах политической жизни из-за продолжающегося существования полуфеодальных учреждений и могущества военных, все же в области государственного управления она достигла такой ступени развития, при котором уже простая демократизация имеющихся учреждений означала большой шаг к социализму. Зачатки этого процесса проявились еще до революции. Элементы демократии, которые удалось создать в империи, в отдельных землях и на местном уровне, под влиянием представителей рабочих, проникнувших в законодательную власть и систему управления, оказались действенным рычагом поддержки законов и мер, лежавших в русле социализма, так что кайзеровская Германия могла сравниться в этих областях даже с политически развитыми державами»^{1}.

Если коротко сформулировать основной тезис Бернштейна, Германия не была готова к радикальному обновлению, поскольку, с одной стороны, была слишком развита индустриально, а с другой — слишком демократична. Обратимся к первой части этого двойного аргумента. Все «классические» революции Запада — Английская XVII века, Американская 1776 г. и Французская 1789 г., на деле произошли еще до массового перехода к индустриальному способу производства, т. е. состоялись преимущественно в аграрных обществах. То же самое можно сказать и о великих восточных революциях, русской и китайской. В аграрных обществах большинство населения может длительное время самостоятельно обеспечивать себя важнейшими для жизни ресурсами. Радикальная смена государственного аппарата в таких обществах возможна без возникновения экономического и социального хаоса. Иначе обстоит дело в сложных индустриальных