Родным, знакомым голосам.

Поющим где-то далеко

До боли знакомую, но неузнаваемую мной

Прекрасную песню.

Их голоса сливаются с шумом

Трескучей листвы тополей.

Вливаются в знакомые мелодии,

Гудят в трубах домов.

И, вылетая из слуховых окон,

Барабанят в мои окна.

НО Я НИЧЕГО НЕ ВИЖУ, НИЧЕГО НЕ СЛЫШУ.

Я ТОЛЬКО ПОМНЮ…

На руку села бабочка. Она сложила свои крылышки парусом и оцепенела.

— Почему ты села мне на руку? тебе грустно? Или, наоборот, все равно с кем поделиться радостью? Давай знакомиться. Я — Эльмира. Можно звать меня просто Элей — это как тебе понравится. Я люблю рисовать, танцевать и еще возиться с кактусами. Видишь, на скамейке лежит ошейник? Это для моей собаки. У меня ее пока нет, но обязательно будет. Вот только брат от аллергии вылечится. Ну, это все, что я могу о себе рассказать. А ты? Ты ничего не расскажешь мне о себе? Нет? Ну, и ладно! Нам с тобой и так хорошо на этой скамейке! И солнышко греет! Можно зажмурить глаза, вот так, и тогда все вокруг запляшет солнечной радугой.

Эля зажмурила глаза, вытянула ноги и подняла к солнцу лицо.

— Ты бы точно обалдела, если б увидела мои кактусы. У меня их много — целая коллекция. Завтра на выставке кактусов они будут такими стеснительными. К ним не сразу подойдут. Зато потом, когда заметят! У-у, в общем, мои кактусы, наконец же, поймут, какие они замечательные и станут лучшими среди других…

Бабочка вдруг распахнула сложенные крылышки. Мгновенье, и она взлетела с руки.

— Глупая же ты! Не поверила. Не поверила мне? Да?

Эля поднялась со скамейки, покрутила стоптанным каблуком по разомлевшему от жары асфальту, взяла собачий ошейник, вздохнула и пошла к своему дому. Он был неподалеку, большой и важный. Сверкала покатая, в усах антенн крыша, и солнце играло стекляшками его окон. Эльмира медленно прошла мимо своего подъезда и в раздумье остановилась у следующего: "К Таньке, что ль, зайти? Ладно уж, зайду на минутку".

У Таньки профиль месяцем и много всяких умных мыслей, и еще мелкий, очень ровненький почерк. В комнате у нее уютно и можно болтать долго, долго, пока мама не позвонит по телефону, чтобы позвать домой.

— Туськ, мне сейчас в сквере такая бабочка на руку села! Просто загляденье! Хочешь нарисую?

— Слушай, Эльмирк! Она ж тебе весть какую-то принесла! — Да? Интересно, какую же?

— Ну, вести разные бывают…

Зашелестели листы бумаги, раскатились по столу карандаши.

Где-то далеко, в глубине дома пел, непонятно, мужской или женский высокий голос.

— Кто-то поет, по-моему, в подвале.

— Не в подвале, а под домом, в глубоком подземелье…

Мечтательно протянула Эля.

— Может быть, может быть, кто спорит. Это Орфей там поет и подыгрывает себе на золотой кифаре. Он горюет по своей жене, любимой Эвридике, которая умерла от укуса змеи.

— Ой, как грустно! Жаль Эвридику… А что там в мифологии есть повеселее? Может это Даная поет? Пусть будет Даная, заточенная отцом в подземелье.

Таня откинулась на спинку стула и засмотрелась на свой рисунок. Потом тяжело выдохнула:

— Возлежит Даная. Такая — ничего себе, в теле, прямо скажем, и тоскует. И вдруг…

— И вдруг, — подхватывает Эльмира, всплеснув руками, — сверху на нее пролился дождь! Такой золотой, золотой!

— Ага… Это громовержец Зевс, полюбив ее, проник в подземелье золотым волшебным дождем! — Таня подняла на Элю свои лучистые глаза и улыбнулась.

— И родился у них потом сын, славный Персей… Ой, Таньк, я про кактусы совсем забыла! — Эля вскочила со стула, — мне же их к выставке подготовить надо!

— А я про свои кактусы не забываю никогда! — заметила уже вслед убегавшей подруге Танька.

В кабинет завуча школы через открытую створку окна доносится с улицы весенний шум.

— Здрасьте!

— Бикбова? Здравствуй. Что тебе? — Мне бы документы свои забрать.

— Зачем это? — завуч удивленно подняла брови.

— А так, — Эля пожала плечами, — просто не хочу учиться в этой школе. Она мне не нравится.

— Да что ты говоришь? А ты подумала о том, нравишься ли ты нашей школе или нет? Вот такие, как ты, портят лицо нашей показательной школы!

— Чье лицо портят? Извините, не расслышала.

— Вот этих твоих ля-ля мне не надо. Ты все прекрасно слышишь и, надеюсь, понимаешь. И потом, пусть за документами придут сами родители, и заодно узнают, какая у них дочь.

— Папа у меня умер, а мама занята на работе и она знает, какая у нее дочь.

— Ну, что ж, — завуч поправила на носу очки и стала что-то разлиновывать на большом листе бумаги.

— Я буду учиться в другой школе, в той, которая мне понравится. Хорошо бы она не была показательной. Так вы мне дадите документы?

— А, — махнула та досадливо рукой, — пожалуйста! Ищи школу, где тебе, дерзкой девчонке, дадут возможность учиться так, как твоей особе понравится!

Это сентябрьское утро сеет мелким дождичком. Торжественных первоклашек заботливо ведут под зонтиком родители. Эля отходит от окна и начинает спешно запихивать книжки к тетрадки в свой портфель.

— На улице дождик.

— Я знаю. Увидела в окно. Милая моя бабушка, не надо с таким укором пронизывать меня глазами, будто я преступник. Я тебя люблю! Люблю очень. И не хочу, чтоб ты уезжала в свою Москву.

А в новой школе хорошо. Она мне пока нравится, ведь я ее выбрала сама. Вот и Танька тоже туда перейдет… О чем ты? Гаммы? При чем тут, вообще, гаммы? Ой, вот про гаммы вспоминать не надо! Из меня все равно никогда бы не получилось пианистки!

Эля схватила портфель, подбросила его, поймала и, чмокнув бабушку в мягкую, теплую щеку, уже на ходу, с лестницы крикнула:

— Это здорово, когда дует ветер перемен! Жалко, что у меня нет такого зонта, на котором я бы полетела в новую школу! Пока!