ответил Гаврюшка с гордостью.-- За ваши-то двенадцать рублей сраму не расхлебаешь.... Да еще башку отвернут, как пуговицу.    Этот эпизод скрасил для Евгения Васильевича целый день. Он давно уже не чувствовал себя в таком прекрасном расположении духа. Тут все было хорошо: и "купленый вор", и летевшия из кухни обновы, и гордый вид Гаврюшки, когда он проходил мимо окон конторы в одной рубахе. Да и полученная записка тоже была хороша по-своему. Писала Марѳа Семеновна, как курица лапой. "Сердечный мой друг... Приезжал бы ты сам, а не присылал записок. Плохо я разбираю по-писаному, а писать и совсем не умею. В писарях не служила... А промежду прочим, мы вечор росчали бутыль с вишневой наливкой. Ужо приезжай. Ты ее любишь, эту самую наливку. Капочка просила поклонник написать".    -- Вот так послание...-- смеялся Евгений Васильич, перечитывая безграмотную записку.-- Росчали бутыль... ха-ха!..    Вечером Евгений Васильевич велел разыскать Гаврюшку и привести к себе на террасу, где пил чай. Розыски Гаврюшки продолжались с час, пока его не нашли где-то на прииске. Гаврюшка был пьян: он пропил свою новую рубашку -- последнее, что оставалось от недавняго великолепия.    -- Ну, иди, иди сюда...-- заговорил Евгений Васильевич, подзывая пошатывавшагося Гаврюшку к столу.-- Где пропадал?..    -- А уж дело мое... Вольный я человек... наплевать, одним словом!-- бормотал Гаврюника.-- Не согласен, и делу конец...    -- Да ведь не я тебя обидел, а твои же приятели?..    -- Нет, они-то правильно... Поп разстрижоный, конь лечоный да вор прощоный -- одна цена. А вот ты меня обидел, Евгений Васильич... ах, как обидел!    Гаврюшка присель на ступеньку и горько заплакал. Барин только развел руками -- вот уж такого конца он никак не ожидал. Гаврюшка, очевидно, сентиментальничал, что уже совсем не шло ни к его прошлому ни к настоящему. Евгений Васильевич несколько раз прошелся по террасе, а Гаврюшка продолжал плакать, закрыв лицо руками. Подучалась настоящая мелодрама.    -- Перестань, Гаврюшка... Водки хочешь?    -- Не согласен...    -- Да о чем ты ревешь-то?..    -- А об этом самом... Ты думаешь, мне легко? Вот новую рубаху пропил; и сапоги пропью и азям... Раньше-то я и холодом и голодом жил, в заплатках ходил, а все-таки не купленый вор был. А теперь ты же вот надо мной посмеялся...    Евгений Васильевич понял наконец психологию Гаврюшки и даже согласился с ней до известной степени. Гаврюшка оплакивал теперь свою утраченную голодную волю, тем более, что и возврата ему к прежнему ремеслу уже не было. У Евгения Васильевича было какое-то удивительное влечение вот именно к этому Гаврюшке, котораго он из ничтожества возвел на недосягаемую высоту. Правда, был тут и свой расчет, именно, что в борьбе со спиртоносами и скупщиками краденаго золота лучшим помощником будет именно такой заведомый вор, который знал все ходк и выходы. Но все это только между прочим, а главное -- Гаврюшка нравился Евгению Васильичу цельностью своей натуры, тем, что спортсмены называют "кровью". Все, что делал Гаврюшка, до сегодняшних слез включительно, выходило и колоритно и своеобразно -- словом, по-Гаврюшкину.    -- Ну, так что же мы будем делать с тобой?-- спрашивал Евгений Васильич, стараясь быть ласковым.    -- А ничего... Терпеть я тебя ненавижу!..    -- Да как ты смеешь так говорить со мной?    Барин опомнился во-время и деланно засмеялся. Ведь пропасть ему в этой трущобе с тоски, ежели Гаврюшка его бросит... Лето пройдет, а там начнутся безконечные осенние вечера, зимния ночи, и без Гаврюшки будет скучно...   

III.

   Солнце спускалось за Синюху. С гор потянулись длинныя тени. Чауш похолодел. Наступали летния сумерки, драматизированный момент борьбы света и тьмы. Некоторые недостатки горнаго пейзажа, происхождение гетеры к зависело от неугомонной пытливости приисковаго духа, именно плешины вырубленнаго леса, целыя площади разрытой земли, громадные отвалы перемывок и т. д.-- все эти недостатки теперь драпировались синевой горной дали, речным туманом и блуждающими вечерними тенями, точно какая-то заботливая материнская рука прикрывала грехи своих блудных детей, искавших золота везде.    Итак, солнце спускалось с какой-то торжественной грустью, точно закрывалось всевидящее око.    Евгений Васильевич шагал по своей террасе, заложив руки за спину. Его немного разстроила сцена с Гаврюшкой, именно ему неприятно было еще раз убедиться в черной неблагодарности этого лукаваго раба. Кажется, уж он все для него делает, даже больше того, на что сам имел право, а лукавый раб швыряет подарки чуть ему не в лицо.    -- Ведь какая нервная каналья!-- вслух думал Евгений Васильевич, припоминая Гаврюшкины слезы.    С другой стороны, Евгением Васильевичем овладело именно вот в такия летния сумерки какое-то гнетущее тоскливое чувство. Никакой определенной причины не было, а тоска сосала и сосала. Евгений Васильевич по целым часам ходил по террасе и разсматривал все одну и ту же картину. Вон в глубине синела зубчатая стена гор, потом тянулась болотистая равнина, на первом плане -- изрытая площадь прииска. Кое-где дымились огоньки у старательских балаганов. В стороне от дороги попыхивала паровая машина,-- из-за большой свалки так и взлетали кверху кубы белаго пара. Дневная суета теперь сменилась отдыхом, и работала только машина, откачивая воду от разреза. Где-то лаяла собака, устало и сонно, чтобы показать свое собачье усердие; где-то слышалась песня, то замиравшая, то поднимавшаяся. Пел женский голос, вытягивая какую-то унылую мелодию. Вот эта песня сейчас и нагоняла тоску на Евгения Васильевича. Зачем она поет, эта неизвестная приисковая дама? О чем поет?.. Вероятно, и у ней свое бабье горе, своя тоска... Ах, скучно в такие вечера!.. Разве это жизнь, в этой лесной трущобе... Еще днем, пока идет промысловая суета, ничего, а вот вечером скучно. Главное, впереди все такия же сумерки, без конца...    -- И это жизнь!.. Тут взвоешь, как цепная собака...    Приисковая квартира управляющаго состояла из двух комнат: столовой и кабинета. Кабинет служил и спальней и гостиной. Столовая была обставлена, как следует быть настоящей столовой, а в кабинете проявлялась очевидная привычка хозяина к роскоши. Постель всегда была убрана с большими претензиями: белоснежныя подушки, белоснежное покрывало, на стене бухарский коврик, у кровати медвежья шкура. Большой письменный стол был заставлен ненужными безделушками, портретами в изящных рамах и книгами в изящных переплетах. В углу стоял турецкий диванчик, перед ним круглый столик с альбомами. За кроватью, в углу, помещался мраморный умывальник, заваленный всевозможными косметиками. На особой полочке на стене были разставлены в трогательном порядке флаконы с духами, одеколоном и разными туалетными