было ему недоступно. Да еще Агаѳья вечно пристает: того нет, другаго не хватает, третьяго не достает... -- А мне разорваться?-- кричал Платошка на жену.-- Ну, говори: разорваться?.. У меня не монетный двор... В другой раз изобьет тебя, исколотить да назябнешься, как чорт, а тут на стаканчик пятака нет. Тоже живой человек. -- Знаю я вашего брата, ругалась Агаѳья.-- Женька-то на что?.. Всех почтарей она обихаживает... Еще холостым когда был, так Козловы ботинки ей подарил, потом ситцу, потом кумачный платок. Ну, отопрись, безстыжие твои шары?.. -- То холостой был... -- Женька сама хвасталась. Она экз.-ту целый сундук всякаго добра с почтарей набрала. -- Дура ты, Агаѳья, вот что я тебе скажу...-- плюнет Платошка и замолчит, чтобы отвязаться от входившей в азарт жены.-- Погоди, вот буду почталионом, тогда другое заговоришь. А мне Женька плевать... У жены Платопики, видимо, голова была устроена совершенно особенным образом: она никак не могла понять, что Платошке совсем не из чего подарка делать Женьке. Какая тут Женька, когда пятачка нет, чтобы согреть душу. Платошка часто промерзал до самой души. Если городские почталионы частенько подтрунивали над Илатошкой, намекая на Женьку, то это вполне понятно: просто бесились с жиру, потому что сколько одного праздничнаго получали от купцов и чиновников. Тут легко смеяться, когда садишь в тепле да в сухе, да еще и праздничное. -- Вас бы, подлецов, в мою-то кожу посадить, так узнали бы Женьку,-- ругался Платошка с почталионами.-- А тут из своей кожи рад вылезтй в другой раз... Каждый вечер после службы приходить домой, в свой угол, и спать до утра на своей постели казалось Платошке недосягаемым счастьем. В самом деле, отработал за день, и больше знать ничего не хочу: никто меня не тронет. Две ночи в неделю Платошка спал дома, но что это был за сон -- ему и во сне казалось, что он все едет, едет и едет без конца. Иногда Платошка даже вскрикивал во сне, и Агаѳья толкала его ногой, чтобы очувствовался. А почтарю казалось, что его кровать прыгала и тряслась, как почтовая телега, а вместо жены Агаѳьи с ним на кровати лежит почтовый чемодан с железными кольцами. Надежды на перемену положения у Платопики принимали самый разнообразный вид: то он ждал новаго почтмейстера, который непременно должен дать ему место почталиона, то разсчитывал, кого из почталионов определят в станционные смотрители, и таким образом место для Платошки очистится само собой. Втечение 17 лет Платошкиной службы перебывало пять почтмейстеров, а он все тянул свою лямку; городские почталионы действительно получали места станционных смотрителей, но на их должность сейчас же являлись новые, а Платошка все должен был ездить, ездить и ездить. Платошка чувствовал себя обиженным, когда выжидаемое годами теплое местечко ускользало у него из-под самаго носу. В самом деле, есть же такие счастливцы, которые, за здорово живешь, сразу цапают самые жирные куски, а только ему, Платошке, нет удачи. В конце концов, Платошка дошел до самых жестоких соображений -- у него был один разсчет, что как нибудь два или три почталиона умрут разом, тогда уж и он получит свое. Платошка искренно желал такого случая, и даже просил о нем Бога, пока не устыдился. -- Господи, да что же это я?..-- изумлялся Платошка самому себе -- Ведь тоже крест и на мне есть... Осатанел я совсем!.. Подожду уж лучше новаго почтмейстера, тогда уж выпрошусь непременно. А то шабаш: чорт с ней и со службой.. Не клиномь сошел свет-то!.. Если бы перевести все эти Платошкины мысли и желания на какую нибудь равнодействующую, получилась бы громадная сила, которая теперь пропадала совершенно непроизводительно.
III.
Станция Пояркова, где жила Женька, стояла как раз на самой средине между Сосногорском и Проломным. Почтари, когда подезжали к Поярковой, каждый раз говорили: "Вот, слава Богу, половину и проехали... Вторая-то половина всегда короче, точно под гору едешь". Пояркова была замечательна еще тем, что она служила гранью между степной частью сибирскаго тракта и лесной -- к Сосногорску шел лес, а к Проломному степь. Зимой, когда передувало дорогу, эта разница была особенно чувствительна, и почтари обыкновенно заходили к Женьке погреться перед степью или после степи. Женька была жена станционнаго смотрителя в Поярковой, и всех почтарей принимала ласково -- добрая она была баба, и, как говорила молва, частенько водила своего мужа за его красный пос. Как-то перед Рождеством, возвращаясь из Проломнаго, Платошка особенно сильно околел в степи и решился завернуть к Женьке погреться. У него от холода даже пальцы свело, и язык не говорил, как следует. -- Што давно не видать?-- спрашивала Женька, лукаво поглядывая на замерзшаго Платошку.-- Забыл ты нас совсем... Женька была круглая полная женщина неопределенных лет, с круглым румяным лицом и круглыми черными глазами. Она была из ссыльных и не любила разсказывать о своем прошлом. Говорили, что она была купеческая дочь и отравила стараго мужа, потом попала на поселенье, где и вышла замуж во второй раз. Замечательно было то, что эта круглая Женька была какая-то совсем равнодушная, как говорили почталионы, и все пользовались этой слабостью Женьки. Почтари проезжающие и даже ямщики по-своему злоупотребляли равнодушием Женьки и даже колотили ее. Платошка, когда-то в дно своей молодости, тоже был "подвержен" ей и поэтому теперь старался избегать встреч с Женькой: женатый человек, тоже и совесть есть. И теперь Платошка не пошел бы на станцию, пока перепрягали лошадей, да уж очень в степи донял его мороз. -- Водочки выпьешь, али чаю?-- спрашивала Женька, лениво вытаращив глаза на переминавшагося Платошку. -- Уж водки не то дай... разсчитаюсь после. -- Ну, ладно, знаем мы эти счеты... На станции в избе было очень тепло, а тут еще Женька с водкой. Выпив стаканчик, Платошка согрелся и страшно захотел спать. Женька сидела у стола и все смотрела на него, подпершись рукой. -- Чего глядишь?-- сказал Платошка, чувствуя себя обязанным перед Женькой. -- А то и гляжу, што прост ты, Платошка... усмехнулась Женька. -- Не проще других. -- Дурак ты, Платошка!. -- Ну, ну, ты не больно тово... -- Говорят: дурак... Ты вот тут по тракту треплешься, а твоя Агашка с поштальенами с городскими хороводится. Верно тебе говорю... -- Н-но-о?.. -- И детишки-то не твои, Платошка, а поштальенския... Где у тебя глаза-то, у дьявола?.. Жалеючи, тебя говорю... Все смеются над твоей-то простотой. Платошка остолбенел. Его облупившееся от ветру лицо было просто жалко, и он только мигал, точно собирался чихнуть. Но в избу вошел ямщик, и Платошке нужно было сейчас ехать. -- Так ты это верно говоришь... а?.... бормотал он, нахлобучивая