дороге.    -- Очень вам благодарен... Но мне совестно безпокоить вас.    -- Елена, ты дай нам чаю с господином комиком, а потом уж пойдешь провожать,-- заметил отдохнувший Иван Петрович.-- Да и Лохманка прескверная деревнюшка...    -- Знаете, я не требовательный человек, Иван Петрович,-- застенчиво обяснял Чайкин:-- привычка...    На звонок Буянки показалась горничная Дуняша. Ей приказано было приготовить чай на террасе. В это время Иван Петрович разспрашивал, гостя о Добрецове и хрипло смеялся. Неисправимый человек этот Савелий Ѳедорыч, настоящий театральный волк... Все старые антрепренеры провалились, а он один существует. Ему следовало бы поставить памятник "за трудолюбие и искусство". Помилуйте, целых двадцать пять лет ухитриться просуществовать в колее провинциальнаго антрепренера,-- это чего-нибудь стоит!.. Чайкин улыбался и в такт качал своей остриженной под гребенку головой. Он чувствовал, что Буянка разсматривает его, и как-то весь сежился. Но его некрасивое и худое лицо просветлялось от каждой улыбки, а серые глаза смотрели так пытливо и как-то по-детски доверчиво. Большия руки обличали "урожденнаго моветон", как говорил Иван Петрович, кичившийся своим дворянством ни к селу ни к городу.    -- Мы с Савелием Ѳедоровичем старые друзья,-- обяснял Иван Петрович, переходя в свой обычный добродушный тон.-- И я его очень уважаю... Хотя и принято смеяться над стариками, которые хвалят все старое, но я все-таки скажу, что таких антрепренеров больше и не будет!..    -- Первая половина последней фразы, кажется, направлена по моему адресу?-- с улыбкой заметила Буянка.    -- А хоть бы и так...    -- Я хочу сказать только то, чтобы наш гость не принял на свой счет твоей выходки, дядя.    -- Ах, да... Ну что же, я имел только тебя в виду, Буянка,-- забормотал старик и добродушно прибавил:-- мы с ней частенько воюем, как давеча... Она ужасно портит мой характер.    Это посвящение в семейныя тайны заставило Чайкина улыбнуться, и он взглянул на Буянку благодарными глазами. Затем они перешли на террасу, куда подан был Дуняшей кипевший самовар. Щеголески одетая горничная в безукоризненно накрахмаленном переднике презрительно оглядела ежившагося гостя и про себя назвала "голоштанником, актеришкой". Мало ли их каждую зиму околачивается около господ, а этот залетел пораньше других. От глаз Буянки не ускользнул этот презрительный взгляд, и она принялась угощать артиста с преувеличенной любезностью, что еще больше смутило Чайкина.    -- Не хотите ли вы лимона? Нет?-- приставала к нему Буянка.-- А то есть прекрасныя сливки... Дуняша, принесите клубничное варенье.    -- Пожалуйста, не безпокойтесь...-- просил Чайкин.-- Мне довольно и одного лимона.    -- Пусть посуетится: это ей полезно,-- шутил Иван Петрович.    Гость явился в качестве примиряющаго начала, и поэтому за ним ухаживал даже сам Иван Петрович. К самом деле, он давеча сильно разгорячился, и Бог знает, чем разыгралась бы последняя стычка с Буянкой. А сейчас она смотрела так спокойно и просто и так же спокойно и просто заметила ему:    -- Что же вы не извиняетесь, милостивый государь? Платон Егорыч был благородным свидетелем, как вы гнали меня давеча вон...    -- А если ты покушалась на мою жизнь?    Чайкин засмеялся,-- он нюхом скитальца почувствовал себя здесь своим человеком. Прищурив немного глаза, он всматривался пристально в этих "друзей артистов", как называл их Савелий Ѳедорыч в своем актерском кругу. "Это, братец ты мой, перлы и адаманты искусства,-- повторял старый антрепренер своим гнусавым голосом: -- без них и нам без смерти смерть". Он же обяснил Чайкину, что у всех таких "адамантов" один общий недостаток -- любительские спектакли, которых настоящему актеру следует по возможности избегать. Конечно, сам Иван Петрович не играет, а племянница у него с театральным огоньком. Савелий Ѳедорыч непрочь был подшутить над любителями, хотя в каждом городе первым делом разыскивал какого-нибудь влиятельнаго покровителя, каким в Чащилове был Иван Петрович. "Конечно, он прохвост в искусстве,-- гнусил Савелий Ѳедорыч,-- а все-таки страстишка есть... Нам это на руку!"    -- Я забыл, Елена Васильевна, передать вам поклон от Михаила Евграфыча Бурова,-- проговорил Чайкин, выпивая второй стакан.    -- Разве он опять служит у Савелия Ѳедорыча?-- торопливо спрашивала Буянка.-- Ведь он, кажется, разошелся с ним?    -- Да... что-то такое между ними было...--уклончиво ответил Чайкин, смешно вытягивая губы вперед.-- Но сейчас все уладилось... В нашем актерском мире все это делается очень просто: сегодня поссорились, а завтра помирились.    -- О, это по моей части!-- засмеялся Иван Петрович.-- Мне постоянно приходится разыгрывать роль добраго гения: то примадонна капризничает, то первый любовник на стену лезет, то комики бунтуют. Говоря откровенно, господа артисты самый безпокойный народ. А Бурова я знал еще мальчиком... да. Способный был мальчик, а теперь его и рукой не достанешь. Помилуйте, первый любовник, дамы на руках носят...    -- Ведь ты, дядя, это говоришь так, для краснаго словца.    -- Ага!.. Уж ты не влюблена ли в него? Ха-ха...    Опять последовала легкая размолвка, но Буянка на этот раз промолчала. Наступал уже вечер, и на террасе делалось прохладно. Открывавшийся с террасы вид на лесистую горку и пробиравшуюся в ивняках безыменную речонку точно просветлел, освободившись от дрожавших переливов накаленнаго воздуха. Особенных красот по штату не полагалось, как говорил Иван Петрович, но мирная сельская картина производила успокаивающее впечатление. К чайному столу подбежала Форсунка и смешно набивала рот сдобными сухарями. По пути она успела вытащить платок из пиджака Чайкина и спрятала его под кресло. Обезьянка так смешно моргала синими глазами, что Буянка, глядя на нее, расхохоталась. Колдунчик знал приличия и скромно гулял в цветнике перед террасой,-- ему давали порцию сливок и сухарей уже после чая. Умная собачонка точно нарочно вертелась перед глазами, чтобы показать, какая она умная, я вместе с тем показать глупость Форсунки, не умевшей себя держать. Среди этих маневров умной собаки Колдунчик вдруг залаял самым собачьим образом и бросился к садовой решетке, виляя пушистым хвостом.    -- Это, наверно, Харлампий Яковлич жалует,-- обяснил Иван Петрович, вглядываясь в извилистую дорожку, уползавшую пыльной змейкой в молодой сосняк.-- Он и есть... Колдунчик, пиль его! Сешь редактора...    По дорожке из лесу выходил низенькаго роста господин, размахивавший соломенной летней шляпой. Он шел с каким-то детским перевальцем и весело мурлыкал опереточный мотив. Небольшой рост и свежее лицо как-то не гармонировали с большой седой бородой и блестевшей лысиной. Он еще издали весело махнул своей соломенной шляпой и крикнул:    --