Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Без названия
Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ШЕСТОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
БЕЗЪ НАЗВАНІЯ.
Роман.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
.
I.
-- Вот она раскинулась, наша матушка Белокаменная!-- как-то слащаво проговорил небольшого роста господин, из-под руки присматривая раскинувшийся под ногами великолепный вид на Москву.-- Историческое сердце святой Руси... -- Да, сердце,-- согласился его сосед по ресторанному столику, худенький, болезненнаго вида брюнет.-- Лучшаго места нельзя было и придумать... -- Знаете, Василий Тимофеич, когда я приезжаю в Москву, так каждый раз скажу: ну, слава Богу, дома... Ведь родился-то Бог знает где, там, в Сибири, а дом в Москве. Да и все так... Вы ведь москвич? -- Да, коренной москвич... И деды и прадеды здесь жили. Брюнет тяжело перевел дух и раскашлялся. На лбу и на шее у него напружились жилы. Мягкая пуховая шляпа сбилась на затылок. Он напрасно старался удержаться: кашель так и душил. Впрочем, он ждал этого пароксизма, потому что руки у него похолодели и сделались влажными, когда они еще ехали на Воробьевы горы. Ему было обидно за собственную слабость, когда над годовой стоял такой прекрасный весенний день, внизу разстилалась панорама родной Москвы, и рядом сидел такой безсовестно здоровый собеседник. Отовсюду веяло силой, а он чувствовал себя таким немощным и слабым, как цыпленок. -- Простудились?-- с невольным сожалением заметил купчик. -- Нет, это так... У меня сердце не в порядке, Марк Евсеич. Наследственный порок... -- Нужно лечиться, Василий Тимофеич... -- Лекарств нет. Так пройдет... Зажился в городе, вот и кашляю, как овца. Василий Тимофеич улыбнулся какой-то больной улыбкой и принялся сосать леденец, вынутый из жилетнаго кармана. Он долго и внимательно смотрел на Москву, прищурив левый глаз. Ах, какой вид -- единственный, чудный, до боли родной! Вон какой величественный изгиб делает река Москва, а за ней зеленые шахматы полей и огородов в Лужниках, какая-то деревянная церковь, притянувшаяся на этой зелени, дальше белеют стены Новодевичьяго монастыря, еще дальше -- браной скатертью раскинулась сама Москва, замыкавшаяся в глубине золотым гребнем Кремля. Даль тонула в каком-то радужном ликующем тумане, точно это было море, настоящее море из безконечных улиц, уличек и переулков. Правый гористый берег был задрапирован старым Мамоновским садом,-- для коренного москвича это был именно Мамоновский сад, а не Нескучный -- под ним прятались белевшия здания Андреевской богадельни, а там, налево, тот же правый берег совершенно уходил из глаз едва брезжившим Ходынским полем. Но Москве-реке бойко разбегались два маленьких пароходика,-- издали они казались детскими игрушками. -- Да, хорошо,-- как бы про себя заметил брюнет, снимая шляпу. -- Лучше не бывает, Василий Тимофеич... Ведь вы весь свет изездили, так есть с чем посравнить. -- Да... Без шляпы лицо брюнета было совсем другое. Его изменял открытый лоб с развитыми выпуклостями. И светло-карие глаза казались строже, и рот складывался иначе. "Мал зверь, да лапист..." -- подумал Марк Евсеич, раскуривая папиросу. В выражении лица Василия Тимофеича было что-то жесткое, а такия лица хороши только тогда, когда улыбаются,-- именно оно и светлело от улыбки, получая детское выражение. Только улыбался Василий Тимофеич редко. -- Удивляюсь я вам,-- заговорил Марк Евсеич после длинной паузы: -- и что вам за интерес наши промыслы... И далеко, и дело рискованное. Самое неверное... -- Да вед я так, от скуки... Засиделся в Москве и хочу прогуляться куда-нибудь. На юге был, на Кавказе был, в Средней Азии был -- остался Урал. Хочется побывать, присмотреться к делу... Я хорошо знаю золотое дело в Калифорнии. -- Может, и сами занимались? -- Нет, но знаю... Я несколько лет прожил в Америке. -- Так-с... Оно, конечно, любопытно, Василий Тимофеич. Самое слово любопытно: золото. А больше-то и нет ничего... Я уж давненько не бывал на своих промыслах, потому как утвердилась вся семья в Москве, а там доверенные да управляющие руководствуют. Конечно, это не порядок, да уж как-то так далеко очень... Летом, по навигации, неделю слишком ехать, а зимой и с две другой раз не доедешь. Одним словом, размякли мы в Москве... -- Ведь у вас дело старинное, кондовое? -- Как же-с, от дедов досталось... Еще дедушка орудовал, а потом родитель покойный. Ну, при родителе-то покойном нам плохо пришлось... Совсем-было разорились. До того дело доходило, что краснаго билета в дому нет... Особенное дело, одним словом. Когда уж брат Яков вступил, ну, тогда все пошло как по маслу. Он Трехсвятительскую жилу открыл... -- Вас ведь много, братьев? -- Я-то самый меньшой, а постарше меня еще пятеро: Прокопий, Андрей, Гаврило, Семен и Яков. Две сестры были, ну, те замуж выскочили и сейчас свое положение женское имеют. -- А брат Яков давно умер?. Этот простой вопрос заставил Марка Евсеича сежиться. Он посмотрел на Василия Тимофеича прищуренными глазами и ответил уклончиво: -- Да уж не упомню хорошенько, а только не близко тому времени. Я еще совсем мальчиком был... -- А другие братья все живы? Впрочем, я это так спрашиваю... Мне помнится, я кого-то встречал из ваших братьев. -- Гаврилу, вероятно, встречали. Он в Москве у нас путался... Года уж с три, как помер. Перед ними на столике по-московски стоял прибор с чаем и полбутылка коньяку. Марк Евсеич выпил уже две рюмки и лениво жевал ломтик лимона. Он все присматривался к своему собеседнику и точно старался что-то припомнить. -- А ведь я вас где-то встречал!-- проговорил он наконец.-- Мне ваша личность знакома... -- Вероятно, где-нибудь в банке или на бирже,-- равнодушно ответил Василий Тимофеич, прихлебывая холодный чай из стакана.-- Я там каждый день бываю... -- Знаем, слыхали. Можно сказать, кто вас не знает... На террасе ресторана за отдельными столиками сидело еще несколько групп. Кучка долговязых англичан, одетых попугаями, разсматривала Москву в морские бинокли, сквозь зубы выпуская свои удивительныя английския слова; у самаго барьера стояло несколько дам, очевидно, приехавших из провинции; в уголке приютилась хмельная купеческая компания. В последней выдавались два брата -- русоволосые, крупичатые, рослые, одним словом -- кровь с молоком. Таких молодцов выкармливает только Москва. Василий Тимофеич несколько раз поглядывал в их сторону и вчуже любовался этими племенными выкормками. Типичный народ, а к московскому купечеству он питал "влеченье, род недуга". Другое дело, его собеседник -- сейчас видно сибирскую жилу. Говорит, точно торгуется, да и верить ни одному слову нельзя. Этакий народец проклятый... Да