Джакомо Леопарди РАЗГОВОРЫ

Nostra vita a che val? Solo a spregiarla.

Leopardi (А un viacitore nell pallone).

От переводчика

   В последнее время, когда мрачная философия Шопенгауэра и Гартмана, приобретя толпы последователей и противников во всех странах образованного мира, успела сделаться, так сказать, модной философией века, Леопарди невольно обращает на себя внимание и возбуждает особенный интерес. Действительно, в истории пессимизма, возведенного в философскую систему, знаменитый итальянский поэт занимает видное место. "Леопарди и Шопенгауэр, — говорит Каро ("Пессимизм в XIX в."), — развивали почти одновременно одни и те-же идеи, не оказывая прямого влияния друг на друга. Именно в 1818 году, когда Леопарди пережил в своем горьком и скучном уединении в Реканати тяжелый фазис, заставивший его перескочить почти прямо из христианства в философию отчаяния, именно в этом году Шопенгауэр уехал в Италию, оставивши у издателя свою рукопись: "Мир, как воля и представление". Один, запершись в маленьком городке, служившем темницею его пылкому воображению; другой, страстно жаждавший славы, которой ему пришлось дожидаться более двадцати лет — оба были равно неизвестны. Они, конечно, не встречались, и более чем вероятно, что Леопарди никогда не читал книги Шопенгауэра, которая даже в Германии стала распространяться гораздо позднее. Но несомненно, что Шопенгауэр был знаком с поэзией Леопарди. Он упоминает о ней по крайней мере однажды, хотя и не оценил важности, которую она имеет в истории системы пессимизма".

   Леопарди принадлежал к числу тех редких, избранных натур, в которых соединилось то, что на первый взгляд кажется несовместимым, именно — живая, поражающая своей силой фантазия поэта с глубоким дедуктивным умом философа, подкрепленным обширными научными познаниями. Этого рокового соединения не мог выдержать слабый человеческий организм, и потому в Леопарди к этим двум антагонистам присоединился третий элемент — болезнь и глубоко искреннее чувство человеческого несчастья, так называемая "мировая скорбь", которой он остался верен до конца своей жизни и которая выразилась в безотрадных словах: "nostra vita a che val? solo a spregiarla!" Эти слова поэт повторял с одинаковой искренностью и в первые годы юности, и на краю могилы.

   Впрочем, следует заметить, что мрачное миросозерцание Леопарди не имело никакого благодетельного противовеса себе ни в обстоятельствах его личной, семейной жизни, ни в политической жизни его родины. Ему одинаково пришлось страдать и как частному человеку, и как патриоту. Он жил и писал в первой половине текущеего столетия, когда Италия представляла печальную картину политического и нравственного упадка; потому-то его знаменитые стихотворения "All'Italia", "Sopra il monumento di Dante", "Ad Angelo Mai", "Bruto minore", обнаруживая гениального поэта, являются в то-же время и потрясающими воплями отчаяния.

   Граф Джакомо Леопарди родился в 1798 году, в маленьком городке Реканати, близ Анконы. Своим многосторонним развитием и необыкновенной эрудицией он был обязан почти исключительно себе одному. Уже в первой молодости он был замечательным знатоком латинского, греческого и еврейского языков. Кроме того, он прекрасно владел французским, английским и испанским. В 1822 году расстроенное здоровье, которому был вреден горный климат Реканати, заставило Леопарди расстаться с родиной и родными. С этого времени он проводил жизнь, переезжая с места на место и навещая Реканати изредка, как гость. Он жил в Болонье, Флоренции, Риме. Заботы о здоровье, которое все более и более расстраивалось, принудили его поселиться на юге, в Неаполе, где он оставался с 1833 г. до самой смерти. Там в 1836 г. появилась холера, которая я убила без того больного поэта. Он умер 1837 г., на 39 году жизни и погребен близ Пуццуоли, в церкви San Vitale. Русским читателям Леопарди почти совсем неизвестен, если не считать нескольких его стихотворений, переведенных на русский язык.

   Предлагаемые читателю "Разговоры" (Dialogi) представляют одно из наиболее характеристичных и прочувствованных его произведений.

I. Геркулес и Атлант.

   Геркулес. Здорово, дядя Атлант. Зевс тебе кланяется и желает, чтоб я облегчил тебя на несколько часов от мировой тяжести, как это раз уже было, не помню сколько веков тому назад. Он полагает, что ты устал, и тебе не мешало-бы отдохнуть немного...

   Атлант. Спасибо тебе, милый Геркулесик! Я премного обязан его величеству Зевсу; но видишь-ли, мир сделался теперь так легок, что даже этот плащ, который защищает меня от снега, тяжелее его. И если-бы Зевс не приказал мне стоять здесь и держать на плечах этот шарик, я преспокойно взял-бы его под мышку или в карман, да и пошел-бы себе, куда нужно.

   Геркулес. Как-же это он так вдруг полегчал? Правда, я замечаю, что форма его несколько изменилась, и он походит теперь скорее на сайку, нежели на круглый хлеб, как это было, когда я еще учился космографии для участия в походе аргонавтов; но все-таки я не понимаю, почему он потерял свой прежний вес...

   Атлант. Почему — я и сам не знаю. Но тебе легко убедиться в этом: попробуй подержать его немножко на руке...

   Геркулес. Клянусь Геркулесом, я не поверил-бы этому, если бы сам не чувствовал! Но постой, я открываю еще кое-что новое... Помню очень хорошо, что в старину, когда я его держал, он бился о мою спину, как сердце о грудную клетку, и беспрерывно жужжал, как осиное гнездо. Теперь-же... теперь он стучит едва слышно, будто часы со сломанной пружиной, а шума и совсем не слыхать...

   Атлант. Об этом я могу сообщить тебе только то, что уже давным давно в нем не заметно ни движениями чувствительного шума. Сначала я думал — уж не умер-ли он, и со дня на день ожидал, что вот-вот запахнет мертвечиной. Я уже беспокоился о том, где-бы похоронить его, даже придумывал ему приличную эпитафию; но, видя, что он не разлагается, я решил, что он из животного превратился в растение, как это было с Дафной и с другими, а потому не двигается и не дышит. Я еще и теперь побаиваюсь, как-бы он не пустил мне корней в спину...

   Геркулес. Пустяки. Я думаю, что он просто спит и что сон его, как сон Эпименида, может продолжаться полвека и даже более. А может быть, с ним случилось то-же самое, что говорят о Гермотиме, душа которого могла оставлять тело, когда ей было угодно, путешествовала целые годы по разным странам и, нагулявшись досыта, снова возвращалась домой. Так было до тех пор, пока услужливые друзья не сожгли тела, и возвратившаяся душа, найдя