я ощутил дрожание пространства, а потом и увидел: дрогнула навигационная сетка на обзорных экранах. Алайские крейсеры готовились отходить, обеспечивая нам разгон.

Я разбудил Млича.

— Зашевелились, что ли? — спросил он, потягиваясь в экран.

— Расходятся. Благородные дуэлянты, что б их дакхи съело.

— Ну, я иду тогда. Коньяку попроси заварить?

Торопиться нам было некуда. Минут десять имелось точно.

Правда, медлить тоже не стоило. Нельзя было давать алайцам отойти на расстояние безопасной перекрестной стрельбы по кораблю с дестабилизированным реактором.

Хотя… Вряд ли они решатся проверить сколько у нас антивещества в непосредственной близости к их драгоценным модулям. А вдруг хватит на весь полигон?

Мы стали придирчиво выбирать жертву, понимая, что особенно нам интересен флагман, но его не дадут на съедение, перехватят.

Вошёл Келли, буркнул что-то нецензурное про привод. За ним втиснулся Неджел, поманил меня в коридор. Пилоты и старшие офицеры пришли пообниматься.

Лица у ребят были наигранно весёлые. Но только Дерен улыбался по-настоящему, да у меня было как-то подозрительно светло на душе.

Светлая радость конца пути? Или что там мне вбивали на эту тему в эйнитском храме?

— Радуешься? — прищурился я на лейтенанта.

— А два раза не умирать, капитан, — в тон отозвался Дерен и неожиданно сильно обнял меня, словно делясь со мной этой силой.

— Чего расслабились? — взревел с потолка голос Млича. — Хотите, чтобы алайцы расстреляли нас с двух единиц? Готовность номер один! Все по карманам! Начать разгон! Движемся в пределах сферы, прикрываясь модулями.

«Душа твоя будет легкой и чистой, если за тобою идёт не твоя смерть. Но такой же чистой она будет в тот день, когда ты погибнешь лучшей для тебя смертью», — так говорила мне Айяна.

На душе действительно было легко. Она неслась с околосветовой скоростью чуть впереди «Персефоны».

А потом вдруг оборвалась удерживающая её нитка, и душа словно шарик…

Ты знаешь, что будет с шариком в вакууме?

У меня закололо в груди, и сознание растеклось по полигону обширной, вздрагивающей кожей.

Я лежал в ложементе, иногда ассистируя Мличу по мере его мычания, но больше проникая чувствами в корабли врагов — в их сенсоры и энергетические щиты, световые и электромагнитные пушки, в их маленьких человечков, спрятанных глубоко в тёмном нутре. Мы были светом, несущим смерть.

Бой в космосе — штука странная и плохо поддающаяся описанию. Можно, например, попасть под свой же светочастотный, если скорости кораблей крутятся возле светового порога. А можно не учесть момент масс и провалиться в нерассчитанное пространство Метью. Навечно.

Аппаратура не очень выдерживает всё это. Только люди.

Компьютерные блоки стонут от напряжения, если крейсер бьётся в волнах смертельного света, но опытный навигатор спиной чует, когда чужой стрелок вдруг угадывает просвет между запаздывающими силовыми щитами и толстой корабельной бронёй.

И тогда огневые карманы невидимо скользят под обшивкой, готовые неожиданно отзеркалить опасный удар, и почти победитель вдруг становится проигравшим.

Но бой не закончен, агрессивный свет несётся со всех сторон, и крейсер едва не выворачивается наизнанку, чтобы успеть и отразить, и ударить.

Здесь есть большой соблазн слить мозг человека с сенсорами и камерами корабля.

Только это будет уже не человек. Делали. Получается… сумасшедший. Халиф на раз.

Такие эксперименты с сознанием запрещены сейчас хартиями. Но если мы и дальше будем воевать, боюсь, появятся скоро одноразовые пилоты, с психикой, заточенной под конкретную задачу.

Их будут держать в искусственном сне и выпускать один раз в жизни, как смертельные вирусы. Чтобы после победы зачистить пространство и от победителей.

Но только такой пилот мог бы иметь сейчас хотя бы теоретический шанс уцелеть, сражаясь с восемью противниками сразу.

Мы этого шанса не имели. Хоть Млич и делал гораздо больше того, что может делать человек.

Понятно, чего хотели алайцы. Выманить нас на расстояние достаточное, чтобы аннигиляция «Персефоны» не зацепила полигон. И хлопнуть.

Самой большой удачей для них было бы потерять в этой игре только один крейсер. Потому что свет в пространстве имеет всего лишь скорость света. И чтобы расстрелять корабль наверняка, нужно подойти к нему достаточно близко, в идеале, гораздо меньше, чем на те восемь минут, что когда-то бежал свет от Солнца до Земли, лучше — на доли секунды. А этого расстояния недостаточно, чтобы уйти невредимым из закручивающегося кокона аннигиляции.

Конечно, если бы не дестабилизированный реактор антивещества, алайцы легко расправились бы с одиноким кораблем. Загнали бы, например, между двух своих, чья отражающая броня многократно усилит светочастотный удар.

Но в нашем случае это был бы их проигрыш, ведь тогда пространство свернётся уже вместе с тремя игроками.

Потому нам предстояла игра один на один. Если мы сваляем дурака и позволим увести себя от полигона на расстояние больше критического, нас попробуют расстрелять издали. Если сваляют дурака они, мы прикончим одного из ловцов и, маневрируя между модулями, начнём охоту на следующего.

Мне ещё не приходилось участвовать в бою, где капитан сознательно вывел бы из строя реактор. Человек склонен надеяться до последнего. Надеяться, что спасут не свои, так враги, надеяться, что не такой уж ты крупный военный преступник, чтобы не кинули в обмен или на выкуп.

Только с алайцами не стоит питать особых надежд. И выживание лучше не планировать. Если наши зелёные друзья захватят «Персефону», жизнь её личного состава закончится где-нибудь в борделях Э-лая, в таком состоянии психики, что пускание слюней — подарок.

Я закашлялся, хватанув воздуха с изрядной порцией транквилизатора. Бой насмерть — это бой насмерть.

Экипаж не оповещали об этом, но идиотов на «Персефоне» мало. Любой палубный в состоянии оценить из какой диспозиции мы вдруг открываем стрельбу. И что с нами в результате будет.

Я ощутил приятное возбуждение, которое мой реактивный организм уже примерно на третьей минуте перевел в стадию лёгкой головной боли. Надо было мне надеть кислородную маску, пользы-то от трехминутного опьянения?

А вот Мличу зашло хорошо. Он прямо-таки расцвёл, и решения начал принимать на самой грани безумия. Тщательно подобранный дорогой медицинский яд не подавлял работы нейронов, но снимал страх и превращал его в безрассудство.