случая дать ей пинка. И вот приметил ее в тенечке у запруды, где плескался с братом, подкрался и, через силу подняв здоровенный булыжник, размозжил собаке голову. Младший брат жарился на припеке и ничего этого не видел, а когда собака горестно тявкнула, вскочил, подбежал к ней. — лапки у бедняжки были непривычно подобраны, голова разбита, а Гвегве, его брат, злорадно ухмылялся, и колено у него забрызгано было кровью…

— Где он? — помрачнел отец.

— Там, у запруды…

Гвегве не заметил, как подошел отец. Он раздумчиво тыкал и колол ножом собаку, когда отец больно стиснул ему руку, и, круто повернув к себе, отвесил крепкую оплеуху. Гвегве рухнул на собаку. Отец швырнул нож в воду и увел ребят домой, а на другой день разбудил Гвегве ни свет ни заря, велел поживее умыться, поесть, сунул в руки мотыгу и повел с собой в поле. Отец шел впереди; Гвегве, позевывая, плелся сзади. Светало, приятно обвевал утренний холодок, кричали петухи, по пути крестьяне снимали шапки, здороваясь с отцом, а тот, дойдя до обширного поля, обернулся к Гвегве и движением головы указал на мотыгу. Кукуруза не поднялась еще в полный рост — была отцу по грудь. Гвегве мотыжил неуклюже, хотя и старался вовсю. К полудню на ладонях вздулись волдыри, и он кривился от боли. Отец усадил его в тени, а сам продолжал мотыжить. Гвегве скоро наскучило сидеть тихо, он потянулся к порхавшей у ног бабочке и тут же опасливо покосился на отца. Тот стоял спиной, мерно, без передышки размахивая мотыгой. Отец работал в поле каждый день, трудился до устали, и люди недоумевали, какая ему нужда в этом, такому богатому; а он покидал поле, когда зримо стирались, удлиняясь, тени. В трудах проводил он три времени года, зимой же, когда повсюду лежал снег, грубо затоптанный на проселке, пышный, мягко мерцавший под солнцем на склонах, он сидел у сводчатого камина и, прищурившись, предавался думам. К отцу часто приходили крестьяне — посоветоваться, поспросить, а бывало, и повиниться в дурном поступке; если же прижимала нужда, смущенно просили муки; и во всем селении не нашлось бы человека, который не был бы ему признателен…

Отец и на другой день повел Гвегве в поле, но мотыжить не заставил — у мальчика ладони в кровь были стерты.

Гвегве еще несколько дней тоскливо просидел в тени, а когда ладони зажили, волей-неволей снова взялся за мотыгу. И с той поры отец всегда брал его в поле. Гвегве смирился со своей участью, научился мотыжить, и только одно его злило — почему он работает наравне с работниками отца, вместе с ними. Год за годом день-деньской проводил он в поле и все рвался покончить с этим, сказать отцу, что хватит, что он тысячу раз взмахнул мотыгой, искупая единственный взмах рукой, когда убил собаку, и почему это он гнет спину, а младший брат и пальцем не шевелит. Гвегве подыскивал убедительные слова, воображал, как выложит отцу все, но перед ним тушевался и усердней орудовал мотыгой. Может, и притерпелся бы, смирился, если бы младший брат не забредал иной раз в поле, изнывая от безделья. С Гвегве лил пот — соленые капли затекали в глаза, орошали землю, а тот прохлаждался в тени, зевая со скуки и не зная, как убить время.

Больше всех других работ Гвегве по душе была косьба. Упоенный злорадством, он неистово махал слепящей на солнце косой, исступленно продвигался вперед, а слева от него беспомощно никла высокая скошенная им трава. Коли никто не следил, он орудовал косой еще ожесточеннее, злобно посапывая и отдуваясь, а изнемогши, самодовольно любовался полегшей травой.

Любил отец мериться силами с каменистой землей — разбивал, раскалывал ушедшие в землю могучие камни, выворачивал их, валил в груду и вместе с Гвегве вывозил с поля на тележке. И этим делом, куда ни шло, можно было заниматься — расколотые камни с таким грохотом рушились в овраг по крутизне, теша душу, — но мотыжить, мотыжить…

Однако истинную усладу Гвегве приносили жареный заяц, охлажденный арбуз и арбузное же варенье, ожидавшие его на ужин.

Вот, собственно, и все — намеренно Гвегве ничего дурного не совершал, но к младшему брату, Доменико, воспылал лютой ненавистью.

БЕГЛЕЦ И ДОМЕНИКО

Почудилось, будто ласково, легонько коснулись его ладонью. Беглец, хотя и спал еще, замер — так приятно приникло к щеке и отозвалось в нем сладостной дрожью что-то теплое, нежное. Простонал, благодарный безмерно, открыл глаза и сразу прижмурил, затенил рукой — в лицо било солнце. Наплывала неясная синева, и, когда залила глаза, в дурманной полуяви он увидел в распахнутом окне небо. Огляделся и, не успев удивиться незнакомой комнате, мигом все вспомнил. Бесшумно встал, торопливо надел на щуплое тело рубаху и подошел к столу — там его ждала еда, и пока он ел, переминаясь с ноги на ногу, все озирал комнату — никогда не видал подобной. Послышались шаги. Беглец круто обернулся в испуге, не проглотив куска; в дверях показался старший работник Бибо. Он улыбался, но улыбка лишь прикрывала что-то, таимое им в душе.

— Встал?

Беглец кивнул и сглотнул кусок.

— Послали к тебе… Знаешь, верно, кто…

Виски стянул страх, глухой и тяжкий, такой ощутимый, что, захоти он, сумел бы дотронуться похолодевшими пальцами… И все же осознал: «Нет, не преследователи прислали за мной». Успокоился.

— Знаю.

— Велел сказать — пусть живет тут сколько хочет. — И высокомерно добавил: — Ешь, пей, отказа не будет, чего тебе еще?

— Ничего. Кто ты?

— Человек, не видишь, что ли…

Беглец безотчетно потянулся к окошку, выглянул, спросил тихо:

— В вашем селении… никто не появлялся?

— Когда?..

— Вчера… Сегодня…

— Нет… А с чего к нам заявляться — не у дороги живем.

— А-а… — обрадовался Беглец.

— Кое-какие тропинки и сюда тянутся, понятно, да…

— А их легко найти?

— Недосуг мне балакать тут с тобой, дел невпроворот, — буркнул старший работник. — Словом, пусть, говорит, остается сколько хочет.

— Большое ему спасибо; передай: очень ему благодарен, — Беглец приложил руку к груди, склонил голову и разволновался. — В первый раз вижу такого человека… — Встретился взглядом с Бибо, осекся и тихо повторил: — Передай: очень ему благодарен.

Старший работник пренебрежительно поджал губы и вышел.

У ворот протекал широкий ручей. Беглец, склонившись, горстями плеснул на лицо студеную воду, зафыркал — очень было жарко. Не осушил лица, так и пошел дальше — к видневшимся вдали деревьям. Хорошо принял его глава селения, это верно, и все же неловко было крутиться в доме, у всех на виду. Потянуло к лесу — деревья и кусты везде и всюду