первым изданием, живы были командир дивизии М. И. Запорожченко, дивизионный инженер В. П. Домикеев, командир химроты Н. Е. Краснов. Теперь их уже нет — война догнала их через десятилетия, преждевременно вырвала из наших рядов. Но продолжают поход, живут и действуют ветераны нашей гвардии комиссар дивизии А. Ф. Сухенко, комиссар саперного батальона М. М. Шульжик, командир взвода, позже полковой инженер И. М. Казаков, политрук второй роты С. Ф. Лапинис — это он возглавлял поход за «языком» через Дон — о нем идет речь в книге, — и поделился некоторыми воспоминаниями со мной, — командиры полков Т. Ф. Андрющенко, Герой Советского Союза С. М. Вильховский, Герой Советского Союза Геннадий Величко, который на всю жизнь огорчен, что первого на войне при обороне плацдарма ему пришлось убить не фашиста, а своего напарника, бросившего окоп и побежавшего к немцам. Живы и многие другие, поддерживают дружеские связи, проводят встречи ветеранов в местах былых сражений — в станице Вешенской, Ворошиловграде, в Донбассе, в Запорожье и других городах, куда после яростного боя входили первыми.

Все они для меня — и добрые товарищи, и соратники, и в определенном смысле соавторы, потому что рассказу о сражении предшествовало само сражение, повествованию — деяние.

Почему я начинаю с «фактографии»?

Повествования мои слагались в разное время на протяжении ряда лет, каждое в своей законченности. Теперь, когда они собрались воедино, мне показалась соблазнительной мысль сопроводить их краткими историческими экскурсами. Человек на войне видит мало и выполняет свою задачу в узкой полосе фронта, но $ то же время является участником грандиозных событий, имеющих иногда мировой резонанс. Может быть, мои ссылки помогут отчетливее увидеть и отдельного человека, солдата и командира, на общем фоне грозных событий 1942 года и лучше понять сущность того, что они делали ценой жизни и смерти. Говорят, что память о прошлом — это капитал, доходы с которого получает будущее.

РАССТРЕЛ НА РАССВЕТЕ

Я предполагал, что он будет написан, этот приказ. Я ждал, что его принесут.

И его принесли. Вечером. Часов в одиннадцать. Не в штаб, а прямо в землянку. Он гласил: мне вместе с комиссаром батальона присутствовать при расстреле Шершнева Вадима Сергеевича. Упомянутый расстрел «имеет произойти» в пять ноль-ноль перед строем командиров частей на лугу, напротив школы хутора Г.

Связной, доставивший пакет, был потен, пропылен и все посматривал в темное, заволоченное облаками небо, где, как на душном болоте, висел комариный зуд немецкого самолета.

— Не труди шею… — сказал ему мой ординарец. — После войны будешь на жирафу похож.

— Летает… Слышишь?

— А что ж ему, по земле елозить? Самолет!

— А как треснет?

— Не треснет. Ничего он там не видит, как слепой на чердаке. Всего дела — на психику давит.

— Кто его знает!

— Я знаю.

— Тебе хорошо молоть, у тебя тут укрытия. А я целый день на виду с бумажками бегаю, аллюр три креста. От нервов одни обрывочки.

— По уму и должность.

— Сам рядовой.

— А рядовые тоже разные. Из одних генералы выходят, из других — олухи царя небесного…

Солдаты чесали языки, а я читал снова и снова. Знал вот, ждал — к тому шло, а теперь, когда это случилось, мысли мои вели себя, как бабы на пожаре — бегали без толку и хватались за что попало. Первая: «Ага, мы тоже в этом хуторе, идти недалеко…» Откуда, для чего выскочил столь идиотский при подобных обстоятельствах расчет? За сто лет не докопаешься. Зачем утром, в такую рань, когда все начинает жить в полную меру — трава, листва, птицы со своим свистом и щебетом? Жестоко. Гуманнее к вечеру, когда догорает день, удлиняются тени, меркнет свет. «Умереть — уснуть». Между тем все было просто и деловито: немецкие самолеты в такую рань еще не бомбят, стало быть, все можно совершить без помех и дать возможность командирам без лишних осложнений разъехаться по своим частям. Военная целесообразность — только и всего.

Посыльный и ординарец, чтобы не мозолить глаза, чуть отошли от землянки и там, уже умиротворенные после стычки, деловито обсуждали, что лучше: когда оторвет руку и ногу или обе ноги?

— Если левую руку, то ничего: и косить можно, и цигарку скрутить.

— Ага. Зато ходячий.

— А если правую?

— Тоже лучше. У меня дядька левша, а бочки вяжет и на балалайке барыню жарит. Тренировка.

— А Хрисуню совсем убило. При бомбежке.

— Это из ваших саперов, что ли? Не знаю, не видел.

— Убило… Подошли санитары, а он готов.

— Война…

Убило, да. А теперь расстрел… Убитых я уже видел немало: случалось, если позволяла обстановка, и сам хоронил их под жидкие залпы трехлинеек. Но то было по законам боя, то было «нормально»: раз война, значит, убивают. Кидается саперной лопаткой последний ком земли, снимаются пилотки, иногда у кого-либо плеснет слеза на глазах — и все, и снова всяк делает свое дело. Завтра могут похоронить и тебя — каждый с утра до вечера под тем ходит. Но расстрел — тут особо… Тут свой своего. Свой делал винтовку, свой набивал патрон, свой будет целиться и стрелять. А ты будешь стоять и смотреть и не посмеешь снять пилотку, чтобы проститься по исстари заведенному обычаю. Странно и страшно. Говорят, в старину сбегались на казнь, как в театр: «зрелищное мероприятие». Читая такие описания, я испытывал отвращение, ненавидел и презирал человеческое стадо, щекочущее собственные нервы видом чужой крови… Теперь будем зрителями мы, я. Где грань, отделяющая дань бесчеловечной традиции от необходимости военного времени? И есть ли она?

Нырнув в сумятицу размышлений, я позабыл, что нужно отпустить связного: он просидел бы тут до утра, не получив «почты» или разрешения идти, поскольку в дивизии было правило использовать попутчиков, чтобы не гонять лишних людей.

— Ничего не будет, — сказал я связному. — Счастливого пути.

— Иди, иди, — подтолкнул его ординарец. — Топай.

— Дай закурить, — попросил связной.

— Ты всюду так стреляешь? Богат будешь.

— Вышел свой, честное слово.

— У казачек зеленый табак в огороде. Как лес! Проси.

— А сушить и резать когда? Бегаю…

Связной ушел. Ординарец тоже — проводить к дороге.

В углу землянки на тонких жердочках — подсыхая, они источали какой-то почти ладанный запах — лежал мой комиссар, угловатый, крепкий костью и характером сибиряк. Покрытые тощим слоем уже размочаленной соломы, жердочки снизу сильно давили на ребра, а сверху через неплотный