куда-то исчезла.

— Почему? — шепотом повторила она вопрос, взяв его ладонь в свою.

Внезапно женщина почувствовала, что раненый ответил на ее пожатие, едва заметно, но все же она ощутила его движение. Блуждавший еще секунду назад взор замер на ней. Он жив, жив, он в полном сознании! И по его лицу было видно, что он силится что-то сказать. Склонившись над раненым, Кларисса приложила ухо к его губам и расслышала вымолвленные из последних сил слова:

— Я… я был там, на площади… Я видел чудо… Это… совершенно…

Кларисса закрыла глаза. Он раскрыл тайну! И снова его губы зашевелились, он пытался сказать что-то еще.

— Такое озарение… Моя идея… Он похитил ее у меня… Как… как он мог догадаться?

Широко раскрытыми глазами Кларисса посмотрела на умирающего. Ее встретил спокойный, испытующий взгляд, стремившийся заглянуть ей прямо в душу. Знал ли он ответ на свой вопрос?

Вдруг выражение его лица мгновенно стало другим — губы скривились в едва заметной улыбке, а темные глаза засветились удовлетворенностью: маленький, хрупкий, но все же триумф.

— Я… я все сжег… — прошептал он. — Все планы, все… он… больше ничего… у меня не похитит.

Кларисса припала губами к покрытой пятнами запекшейся крови руке, погладила мертвенно-бледное лицо, на котором, казалось, все еще блуждала отрешенная улыбка.

Она попыталась повернуть ход судьбы этого человека, присвоив себе полномочия, бывшие под силу лишь небу, а он решил пропороть себе грудь мечом. Разве кто-нибудь мог взвалить на свои плечи бремя большей вины? Такова правда, беспощадная и горькая. И, пытаясь улыбнуться в ответ, Кларисса вдруг расслышала звучавший откуда-то изнутри назойливый и недобрый вопрос, вопрос, подводивший черту под всей ее жизнью: разве шедевр, будь он даже величайшим в мире, стоит подобной жертвы?

Книга первая Сладкий яд красоты

1623–1633

1

Полуденный зной свинцовой тяжестью опустился на город Рим. Он клубился в безлюдных заулках, проникая в пазы стен, раскаляя тысячелетние камни. На небе, откуда нещадно палило солнце, словно пытаясь превратить мир в пустыню, не было ни облачка. Даже величавый купол собора Святого Петра, извечного прибежища всех христиан Рима, казалось, осел под грузом зноя.

Это было в шестой день августа 1623 года. Вот уже три недели в Сикстинской капелле заседал конклав, которому предстояло избрать нового папу. Вышло так, что большинство кардиналов свалила малярия, кто-то из них находился между жизнью и смертью, так что выбор, похоже, должен был пасть не столько на самого благочестивого, сколько на самого выносливого из кандидатов.

Но судьбоносный день, судя по всему, лишь отдалялся. Даже площадь перед собором, которую в дни заседания конклава обычно заполняли толпы переполненных ожиданием верующих, и та опустела — один лишь босоногий мальчуган на палящем солнце играл с черепахой. Ведя ее на самодельном поводке по камням площади, ребенок вдруг замер. Прикрыв глаза рукой, он поднял взор на небо, и рот его невольно раскрылся — не веря себе, мальчик смотрел на поднимавшуюся свечой из трубы Сикстинской капеллы тонкую струю белого дыма.

— Habemus Papam! — Высокий детский голос прорезал знойное безмолвие. — Да здравствует папа!

Какая-то женщина, высунувшись в этот миг из окна, чтобы вытрясти одеяло, услышала крик мальчика и тоже вперила взор в синее небо. И тут же многоголосое эхо стало вторить сначала в домах по соседству, а вскоре охватило уже весь квартал до самых его отдаленных проулков.

— Habemus Papam! Да здравствует папа!

Уже несколько часов спустя улицы и площади Рима кишели народом. Паломники на коленях пробирались через город и, громко молясь, прославляли Господа, прорицатели на рынках, гадалки, астрологи второпях предсказывали будущее. Будто из ниоткуда возникали живописцы уже с готовыми изображениями наместника Божьего на холсте. Их возгласы тонули в многоголосии бродячих торговцев, предлагавших за пару медяков одежду и церковную утварь, побывавшую якобы только вчера в руках его святейшества.

Сквозь толпу, нетерпеливо расталкивая стоящих у него на пути, пробирался молодой мужчина с роскошными черными локонами и изящной формы усами: Джованни Лоренцо Бернини, который, несмотря на молодость — ему было двадцать пять лет от роду, — сумел стать одним из почетных членов цеха ваятелей из мрамора. Он был охвачен волнением, будто спешил на свое первое ночное свидание, — неудивительно, его призвал к себе не кто иной, как сам Маффео Барберини, кардинал, избранный папой и взошедший на престол понтифика как Урбан VIII.

Царившее в зале для аудиенций папского дворца напряжение достигло пика. Прелаты и епископы, князья и посланники перешептывались между собой, время от времени украдкой бросая взоры на огромные двустворчатые двери в конце зала В ожидании быть призванными к его святейшеству. Среди этого многообразия роскошных, вытканных позументом бархатных одежд Лоренцо чувствовал себя бедняком в своем скромном черном наряде рыцаря ордена иезуитов. Смахнув со лба пот, он опустился на стул неподалеку от выхода. Наверняка его очередь быть приглашенным подойдет никак не раньше полуночи.

Для чего папа вызвал его? Однако обдумать ответ на этот вопрос он так и не успел — едва Лоренцо занял место, как дворцовый лакей пригласил его последовать за ним. Лакей провел

Лоренцо через дверь, а затем они пошли длинным прохладным коридором. Шаги звучным эхом отдавались на мраморных плитах пола, но куда громче казался Лоренцо стук его сердца. Он проклинал охватившее его волнение и пытался взять себя в руки.

Вдруг распахнулась вторая дверь, и, не успев осознать, что происходит, Лоренцо оказался лицом к лицу с папой. Не мешкая, молодой человек опустился на колени и застыл в глубоком поклоне.

— Святой отец, — прошептал он, совершенно сбитый с толку происходящим.

Тем временем взявшаяся откуда-то болонка принялась обстоятельно обнюхивать его лицо. И тут Лоренцо осенило — папа принимает его в своих личных покоях! А все чванливые господа просители вынуждены дожидаться его соизволения там, в общем зале!

Припав губами к протянутой руке в белой перчатке, Лоренцо расслышал слова понтифика:

— Велико твое счастье, рыцарь, лицезреть перед собой Маффео Барберини на папском престоле. Но наше счастье сознавать, что такой славный рыцарь Бернини принадлежит к нашему понтификату, куда значительнее.

— Я всего лишь скромный слуга вашего святейшества, — произнес в ответ Лоренцо и откинул голову, поцеловав, как того требовал этикет, перстень и туфлю папы.

— О