обречен: в голодные послевоенные годы только «хлебное» место давало надежду беспомощным, искалеченным на фронте людям.

Другая сцена — это психологическая драма без слов, да почти и без действия. Дима вместе с отцом приезжает на Сахалин. Депортация японских жителей еще не завершилась. «Русская жизнь заполняла японские дома с дощатыми стенами и тонкими раздвигающимися дверьми». Жизнь вновь приехавших не просто заполняла помещения — вытесняла хозяев. «День приезда» и «день отъезда» совпадали. Так случилось и с Покориными. Пока Дима заинтересованно, с детской радостью осматривал причудливо обставленную комнату, заглянул прежний хозяин. Они встретились — нет, Кропотин выбирает более резкое слово — «столкнулись взглядами… и Дима устыдился, будто совершил что-то предосудительное: считал себя хозяином того, что не ему, а этому японцу принадлежало. Они поняли друг друга. Окинув комнату последним взглядом, японец вышел так же неслышно, как вошел».

Обнаженная чужая боль, как и все увиденное Покориным, накапливает опыт души, помогает строить ее. Душа вбирает впечатления от многотысячекилометровых путей, по которым странствовала семья военного (отец Димы был офицером). Россия входила в сознание героя, «он физически ощущал размеры страны и свое изменяющееся место в протянувшемся от Новосибирска до Сахалина пространстве».

Проза В. Кропотина психологична. Но автор не просто фиксирует тончайшие переживания подростка. Структура повести усложнена вставными главками, написанными от лица товарищей Димы. Казалось бы, зачем в повествовании о Покорине эти «чужие» главы? Думаю, они призваны показать и подсказать юным читателям, что становление души, самоопределение личности неизбежно предполагает взгляд со стороны. Человек становится собой только в общении с другими. «Отражаясь» в других, глядя на себя их глазами. Оценивая свои поступки со стороны.

Между прочим, эту простую, но великую житейскую истину лучше других понимают девушки. Сколько усилий тратят они, на какое самопожертвование (без шапки в мороз, например) идут, чтобы привлечь восхищенные взгляды людей, с которыми на мгновение встретятся и тут же навсегда разминутся в уличной толпе! Думаете, для них стараются? Ничуть не бывало. Каждый восхищенный взгляд, брошенный вслед, — это ступенька к созданию собственного образа — обаятельной, неповторимой. Заботишься о себе — думай о других, хотя бы о впечатлении, на них произведенном. Куда только девается эта интуитивно постигнутая мудрость дома, в общении с близкими.

Ну, а если серьезно, Дима Покорин, как и его друзья, обретает свое «я», свою душу именно в общении — взаимном притяжении и отталкивании. Взглянув на себя глазами других, каждый из них обнаруживает свои неповторимо индивидуальные черты, не позволяющие «забыть себя», без остатка раствориться в коллективе. «Нет, не завидовал Дима ничьей  д р у г о й  жизни… Бессознательно отыскивая в себе то, что было по-настоящему дорого ему». Это путь обретения собственного лица, своего места в мире, определяемого уже не просто кем-то придуманным, пусть даже самым мудрым Уставом, — личным выбором.

Предлагая книгу вниманию читателей, столь же юных, как и ее герой, я бы посоветовал: попробуйте взглянуть на себя глазами Димы Покорина и его товарищей — Хватова, Попенченко, Годовалова. Соотнесите собственный опыт с тем, что выстрадали они, сегодняшнее время с их эпохой. Не судите по меркам теперешних газетных статей о 40-х годах — постарайтесь понять. Думаю, это поможет лучше понять самих себя.

Убежден, что повесть Владимира Кропотина нужна не только подросткам. Подобно классическим семейным хроникам, о которых я уже упоминал, она достойна внимания ценителей литературы. Проза Кропотина сложна, как сложно все органическое, живое. Она изящна, как изящно все, что нарекли простотой. Она «неумела», как создание настоящего мастера. Всякий подлинный художник не умеет писать, поэтому он не подлаживается под готовые образцы, создает новые.

«Коридоры памяти» — первая книга Владимира Кропотина. Она написана уже немолодым человеком, русским офицером (во многом повесть автобиографична). Вспомним, не раз русское офицерство вносило свежую кровь в отечественную литературу — от Павла Катенина и Сергея Глинки до Льва Толстого и Константина Станюковича.

Когда семь лет назад я познакомился с рукописью «Коридоров памяти», это было огромное по объему произведение. Рукопись путешествовала по редакциям, автор сосредоточенно работал над ней, сокращал и переписывал десятки глав. Точными и плодотворными были советы редакторов издательства «Детская литература», решившихся дать жизнь этой неординарной книге, которая — верю — станет заметным явлением прозы 80-х годов.

Эта книга родилась на гребне двух потоков. Один из них устремлен в будущее. Мальчишка послевоенного времени рвется к осмыслению самостоятельной жизни. К себе — взрослому, умелому, завоевавшему признание. У этого потока горький привкус. Ибо мальчишки, ее героя, давным-давно не существует. Его почти невозможно различить в авторе «Коридоров памяти».

Другой поток устремлен в прошлое. Жаркая волна сочувствия и внимания к худенькому подростку питает его. Писатель стремится воскресить каждый миг начальной поры. У этого потока привкус меда. Сладостный вкус памяти.

Александр Казинцев

Вступление

— Мы куда идем? — не мог успокоиться он. — Ты не туда идешь!

Он твердо знал, что пройти сквозь стену нельзя, а мама вела его прямо на стену леса и вопреки тому, что было очевидно, уверяла его, что они шли на речку. Они уже подошли к стене и, конечно, должны были остановиться или обойти лес стороной, но деревья вдруг стали отделяться одно за другим и плыть по небу. Речка предстала перед ними вспышками белых и желтых качающихся огней совсем неожиданно: деревья вдруг кончились и появилась лужайка. Тихий покой окружил их. Как в провал светило здесь солнце. Его косые искристые лучи, видимые от самого диска, казались частью этого провала.

Слева река проблескивала в темной расселине леса. Из нее всюду что-то густо росло. Справа, где река сворачивала коленом, у зарослей, выступавших мыском, под серой пленкой тины, собиравшейся складками, накапливался лесной мусор. Совсем рядом частоколом тянулись к поверхности и все время как бы всплывали водоросли, а за ними по чистым разводам распластали темно-зеленые листья белые и желтые лилии. Лилии поразили мальчика. Даже в тени леса на противоположном берегу они сияли своим собственным необыкновенно ярким светом.

Когда разделась, мама стала незнакомо крупной, круглой и белой. По