забудется, а та, которой взбредет в голову заявить на вас свои права. Случается, что неприятности ходят (по крайней мере в трезвом виде) на двух ногах и имеют бессмертную душу (любой священник может многое рассказать о перспективах этой души), но по способности создавать проблемы заткнут за пояс стихийное бедствие.

В начале июня 1692 года Джеймс Норрингтон командовал ямайской эскадрой — одной из самых мощных в Карибском море; в конце того же месяца он уже вовсе не был уверен, что впредь осмелится показаться на Ямайке хотя бы даже как частное лицо, — и не землетрясение, не ураган и не потоп стали тому причиной.

…Мир был полон грохотом. Мир рушился. Корабль сотрясался от залпов, и ничего не разглядеть было в дыму; от грохота закладывало уши, — а из дымной пелены с ширкающим свистом прилетали вражеские ядра, и свист обрывался гулкими ударами в борт, треском ломающегося дерева, шквалом летящих обломков… Норрингтон метался, выкрикивая команды, — спотыкаясь об обломки, канаты и трупы, щурясь и кашляя в едком дыму; палуба ходила ходуном, он хватался за ванты, вокруг стоял грохот, падали обломки; он толкал, расталкивал, подгонял, он сорвал голос…

Но шлюпу «Лебедь» не повезло.

…Несомненно, трое заключенных, бежавших на парусной пинасе из тюрьмы в Порт-Ройале, не стоили того, чтобы в погоню за ними бросался лично командир ямайской эскадры. Не стоили даже с учетом того, что один из них, бывший главарь разбойничьей шайки, напоследок пообещал связанному тюремщику, что еще вернется и отрежет уши губернатору Суонну. Но уши губернатора переполнили чашу терпения командора, и он счел поимку беглецов вопросом личной чести, — из чего можно сделать вывод, что бывает польза и от чести, ибо участие в погоне избавило Норрингтона от необходимости присутствовать на свадьбе губернаторской дочери мисс Элизабет Суонн с Уильямом Тернером.

И вот в соборе Порт-Ройала девушка, которую он — пусть несколько жалких часов! — считал своей невестой, в белом шелке и брабантских кружевах, с венком из апельсиновых цветов на русых локонах, подставила обтянутый кружевной перчаткой пальчик бывшему кузнецу, а ныне лейтенанту королевского флота, дабы он надел ей обручальное кольцо… а в море, в двадцати милях от мыса Тибурон, стоявший на носу шлюпа «Лебедь» Норрингтон увидел впереди по курсу одинокий парус.

Командор больше не пытался спорить с судьбой. По настоятельной просьбе губернатора он накануне подписал офицерский патент на имя Тернера — даром что тот до знакомства с пиратом по кличке Воробей ступал ногой на палубу лишь однажды, и то в отроческом возрасте, — причем, как командор с кривой усмешкой напомнил губернатору, ничем хорошим для корабля это не кончилось. (Губернатор на это заявление изволил ответить так же шуткой, сказавши, что готов впредь заранее сочувствовать каждому судну, на которое, паче чаяния, вдруг вступит Тернер, — но выдать дочь за ремесленника он, губернатор Ямайки, тем не менее никак не может.)

Безнадежное «Пусть она будет счастлива» служило плохим утешением. Впрочем, посещали Норрингтона и кощунственные мысли: все же за время эпопеи с «Черной жемчужиной» и Исла-де-Муэрта он понял многое, чего предпочел бы не знать. Элизабет, дочь губернатора, первая невеста Ямайки, — красивая, умная, элегантная, настоящая леди… Разве он стремился к супружеству с женским вариантом Джека Воробья?

Сжался обтянутый белой перчаткой кулак — тихонько опустился на перила. Норрингтон умел владеть собой. И, несомненно, не дурное расположение духа, а единственно здравый расчет явился причиной того, что он не счел нужным везти беглецов обратно в Порт-Ройал (где их все равно поджидала виселица), а попросту приказал потопить пинасу. Что, должно быть, все равно было жестоко, — но, подумав так, Норрингтон сам удивился своему равнодушию. Разве достойны снисхождения грабители и убийцы? Еще развозить их туда-сюда… одного уже возили. (Вспомнив наглую золотозубую ухмылку и выдохнутое чуть не в лицо «Я болел за тебя, приятель», командор, мысленно застонав сквозь зубы, отвернулся к борту. Опустевшие волны все бежали к горизонту, и море под солнцем походило на расплавленный металл. А под бортом — пена, клубки пены в бирюзовой глубине…

Воробей стал для него больной мозолью; если б не природное здравомыслие, командор мог бы всерьез поверить, что в день, когда проклятый пират ступил на пристань Порт-Ройала, его, Джеймса Норрингтона, удача оступилась на бронзовом шаре — том самом, на котором, согласно римской мифологии, ей полагалось бы стоять. Ну да, командор был зол. Во всяком случае, трактовал свои эмоции как злость; а вообще-то за ним не водилось привычки к самоанализу…)

Но, уж конечно, не Воробей был повинен в том, что, опасно приблизившись к южному побережью Эспаньолы, «Лебедь» повстречался с кораблем испанской береговой охраны.

Это было невезение. И никак иначе это назвать было нельзя. Сорокопушечный испанский фрегат был страшным противником для «Лебедя» с его двенадцатью пушками, и встреча с ним могла быть только волей Господа, пожелавшего до срока призвать к себе три десятка английских моряков (и одну мартышку, доставшуюся англичанам по наследству от разгромленных на Исла-де-Муэрта пиратов). А тут еще испанский командир оказался сторонником технических новшеств — он обстрелял англичан брандскугелями, полыми ядрами, начиненными горючей смесью.

…Рухнула тлеющая грот-брам-стеньга. Горели снасти; горели деревянные обломки, запутавшиеся в снастях. Сквозь дым Норрингтону вдруг почудилось летящее ядро — черный круглый предмет; он все смотрел — расширенными глазами, не веря себе, — когда ударило горячим воздухом, с неба посыпались обломки… и палуба вдруг поднялась дыбом и бросилась в лицо.

Он лежал ничком. И было тихо, так тихо, — только тонкий звон в ушах…

Он оглох. Разбил нос; теплые кровяные струйки текли по лицу — соленое слизывалось с губ… От дыма слезились глаза.

Мир горел. Сквозь черный дым пламя казалось кровавым. Мир качался и плыл, мир вращался и ходил ходуном; командор пытался подняться на четвереньки — руки дрожали, не слушаясь. Обшлаг правого рукава был разорван. Парик валялся впереди, у борта…

В ушах по-комариному звенело. Палуба содрогалась под ногами.

А потом впереди, всего в нескольких ярдах, сквозь рассеивающуюся дымную пелену проступили очертания разворачивающегося испанского корабля. Разворачивающегося, несомненно, для бортового залпа; сквозь