прощения.

Мне вдруг нестерпимо захотелось уткнуться лицом ей в колени и плакать, плакать о своей искалеченной жизни…

Голова моя отяжелела. Веки сомкнулись. Проваливаясь в туман, я различил Танин голос:

— Отдохни, Семён, отдохни…

Нежные пальцы мягко пригладили мне волосы. Послышались негромкие шаги, и закрылась дверь. Стало тихо.

…Я стою на сельской дороге и вижу: среди разрушенных снарядами деревенских домов на чёрном клочке земли синеет нежный василёк. В раскалённом капкане войны он упрямо тянется к небу, пьёт дождевую воду и ловит солнечный свет. Запах у него сладкий, с каплей горечи. Аромат, поначалу едва уловимый, набирает силу, проникает мне под кожу и окутывает, превращаясь в надёжный кокон. Он спасает меня от грохота канонад и укрывает от дыма сгоревших надежд…

В который раз перечитав эти строки, сержант бережно закрыл пожелтевший от времени дневник.

Деревенское кладбище покоилось в прозрачной июльской тишине. Все двадцать лет после войны Семён неизменно приезжал сюда. Вот и сейчас, проведя рукой по надгробию с датами 1908–1944, прошептал:

— Полгода не дождалась, Танюша. А какой был Парад Победы!

Он присел на деревянную скамеечку, смахнул накатившие слёзы.

— Митьку твоего я наконец отыскал, устроил к нам на завод слесарем. Мужик он хороший, работящий, не пьёт. А вот о младших по сей день ничего не известно. Но, слово даю, найду!

Семён посидел недолго, наблюдая, как солнечные лучи безмятежно играют на сером могильном камне, затем снял с оградки пиджак с медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги», мягко положил на землю букет васильков и захромал прочь.