Павел СКУРАТОВ Среди падших… (из Киевских трущоб)

Часть первая

Николаю Николаевичу Соловцову!

Посвящая Вам свой скромный труд, я начну с русской пословицы: «Чем богат, тем и рад!»

Своим посвящением я хочу выразить Вам мое уважение, как артисту, честному сценическому деятелю и хорошему человеку.

Автор.

Глава I ПРИГОТОВЛЕНИЯ

В пригороде красавца-Киева на самой окраине стоит покосившийся домик, если только возможно назвать его домиком; вернее — это старая мазанка с облупившейся глиной, насквозь прохватываемая морозом и пронизываемая ветром. В гнилые рамы вставлены кусочки стекол, соединенные между собой замазкой, а два стекла заменены синей сахарной бумагой, хлопающей при каждом порыве ветра.

Страшно, жутко и за обитателей этой собачьей конуры, и за саму конуру, которую, казалось, как карточный домик, может разрушить любой порывик ветра.

Свернувшись клубочком, у низеньких дверей лежала тощая сучонка с отвислыми сосцами, по временам вздрагивавшая всем своим голодным телом и ощетинив<шая> паршивую шерсть всех цветов и мастей…

Внутреннее помещение состояло из комнатки, стены которой были украшены серо-зеленоватой сыростью, застывшей от мороза и украшенной блестками инея. В углу, грустно смотря на свет Божий, стояла русская печушка; около одной из стен, прямо на полу, лежал старый матрац, из которого торчала солома; тут же лежала подушка в грязной ситцевой наволоке. У окна стояла табуретка и перед ней стол, когда-то простой, белый, теперь же почернелый от пропитавшей его грязи.

В углу висел образок, обделанный в серебряную ризку. Ризка была вычищена; по впечатлению, это был единственный предмет, о котором заботились; вероятно, остаток прошлого достатка. Направо от окна на простой бечевке была повешена занавеска, за которой должна была скрываться кровать. По углам сонно сидели полузамерзшие тараканы. На остатках обоев с розанами виднелись гнезда насекомых. Потолок был закопчен и весь испещрен иероглифами — точно по потолку проводили пальцами в разных направлениях, желая убедиться в толщине копоти и пыли.

Кругом домика были сугробы снега, доходившие до оконцев; причесанные ветром, они походили на цепь маленьких холмиков… Кругом грибками смотрели на свет Божий ряды таких же мазанок, то покосившихся, то разъехавшихся, то с выпученными стеночками, точно животы у людей, умирающих от голодного тифа. Кой-где росли деревца, теперь застывшие, омертвелые, покачиваемые то ветром, то стаей откуда-то налетевших ворон с злобными, пленками моргающими глазами и отчаянно галдящими, точно бабы на базаре. Разбуженная этим острым криком, сучонка поднялась на свои дрожащие ноги и, волоча по земле сосцы, медленно поплелась на другое место, где снова как-то ухнулась на замерзлую землю и снова стала дремать, дремать болезненным забытьем голодного животного… Стая ворон всхлопнула крыльями и сначала тяжелым, потом более легким лётом, зигзагами метнулась вдаль.

Это воронье воинство спугнул показавшийся за углом дома человек.

На его отяжелевшей фигуре было надето зеленоватое, с коричневыми и желтоватыми потеками пальто. На спине, формы бубнового туза, красовалась гаванного цвета заплата; на локте правой руки полуоторвалась другая заплатка, а из локтя левой торчали остатки грязной ваты. Вся грудь лоснилась от сала, грязи, нюхательного табаку и из этого аппетитного кусочка, что называется, давно можно было сварить суп. На голове была надета фальшивого барашка шапка, старая, как свет, и изорванная, как душа исстрадавшегося человека. На правой ноге красовался рыжий сапог, в голенище которого была заправлена коломянковая штанина, грязно-черная; на левой, обернутой онучей, болталась, точно монитор на волнах, огромная, старая резиновая галоша-ботик с протоптанной пяткой. Из-под поднятого, когда-то бархатного воротника торчали седые клочья волос, выросшие на одутловатом, переливающемся внутри водкой, водой и чем-то вроде крови лице. На выпуклой оконечности лба торчали брови, очень суровые на вид, но под ни-

ми тускло смотрели на радостную природу, сменяющуюся то зимой, то осенью, то летом, то весной, серые глаза, добрые, с выражением муки, не загорающиеся ни от чего, кроме горячо любимого отечественного бальзама. Довольно полные губы, цвета долго лежалого мяса, слегка вздрагивали и прикрывали еще сохранившиеся зубы. Довольно правильный, хотя и опухший нос смело выглядывал из за больших серо-желтых усов, ощетинившихся, точно еж, когда до него коснется враг. Руки, красно-пегие от холода, дрожали и эта дрожь быстро переходила в плечи, бежала по хребту и заставляла еще больше дрожать опухлые от ревматизма коленки.

— Эй, ты! Галатея! поди сюда, подлая! — хлопая руками по ляжкам, хриплым голосом звал он всех цветов радуги собачку. Та навострила уши и забыв голод, весело, затре-ножа, побежала к хозяину. — На тебе, подлая тварь! Блудница разношерстная! На тебе кусок вареной воловьей ноздри… ешь! Закусить бы мне самому пригодилось, а я о тебе вспомнил! Ах, ты несчастная! Где щенят растеряла? Утопили? А?

Но прекрасная Галатея не слушала и старалась проглотить кусок вареного, жесткого воловьего носа. Она перекладывала его то на правую, то на левую сторону зубов, то бросала на землю и, прижав лапами, рвала и жадно глотала вкусный обед, ужин и завтрак. Наконец проглочен последний кусок и она, радостно улыбаясь хвостом, облизываясь розовым, с черным пятном языком, бодро побежала за хозяином, который входил в известную уже нам хибарку.

В темных сенях он нечаянно наступил на лапу сучонки, та взвизгнула и, подпрыгивая, вбежала в горницу, где, свернувшись бубликом, улеглась на матрац, лежащий на полу, полизав предварительно больную лапку.

Вошедший оборванец перекрестился дрожащей рукой на образок и положил шапку на стол. Как-то тупо оглядел он комнату и его взгляд остановился на печке, давно нетоп-ленной, в которой привольно, без страха гулял холодный зимний воздух…

— Н-да… нехорошо! Холодновато, и мой Павлушка не идет… Ирод! «Я принесу! Я заработаю!» Скот, право, скот! — ворчал старик, приподнял ситцевую