вылетали камни и со звоном разбивали вдребезги стекла парниковых рам...

-- Десять раз без промаха, кто может? -- закричал Григорий. -- Вот, смотрите!

Подле нас грудой лежали собранные камни.

Мы остановились и с восхищением смотрели, как, после каждого сильного взмаха руки Григория, камень жужжа, словно птица, летел и скрывался через дыру за" стеною.

-- Четыре, пять, шесть, -- считал Петр, и вдруг мы услышали позади себя громкий, сердитый окрик:

-- Вот они, негодяи, чем занимаются! А если в голову'?

Мы сразу все обернулись -- и застыли в смущении. Перед нами стоял седоусый, высокий старик в белом кителе и в штанах с лампасами. Лицо его было грозно, и он махал поднятой в руке палкой. Рядом с ним, в черной сутане и широкополой шляпе, стоял ксендз и несомненно смеялся, хотя лицо его было спокойно.

Генерал махал палкой и кричал:

-- Ну, Гришка, уж я тебе задам баню! И тебе, Петька, не отвертеться! Скажите на милость, забава! Людям головы камнями прошибать!

-- Чьи же головы? -- возразил Григорий. -- Мы в дыру целим!

-- Дурак и есть! -- сердито сказал генерал. -- А куда камень из дыры летит?

Правда, куда? Мы даже удивились, что никто из нас об этом не подумал, и смутились.

-- Прямо в сад ко мне, -- мягко объяснил ксендз: -- прямо на парники и все стекла перебили, а если бы в это время я задумал поглядеть на рассаду...

-- Ну, и в голову бы камнем! -- окончил генерал и снова погрозился. -- Ишь, шельмецы!

Ксендз снисходительно покачал головою и внимательно поглядел на дыру в стене.

-- И без промаха вы это? -- спросил он, уже широко улыбаясь.

-- Сразу! -- ответил Петр.

-- Я тебе покажу сразу, -- сердито сказал генерал и тоже поглядел на дыру. -- А, ловко! -- вдруг воскликнул он. -- Ишь ты, поди, руки вывертели, пока обучились! Я вас ужо! -- он погрозил сыновьям палкой, взял ксендза под-руку и повел из сада, говоря: -- Больше уже этого не будет. Смею вас уверить и прошу...

-- Вот так фунт! -- воскликнул Григорий, когда они скрылись: -- вышла, значит, прицельная стрельба!

-- Без промаха! -- подхватил Петр и они оба расхохотались.

-- Будет теперь вам! -- сказал им сочувственно Довойно, а Прохоров всё еще дрожал от страха.

Братья расхохотались снова.

-- Нам от батьки? -- воскликнули они оба. -- Да, никогда! Он же понимает, что мы не хотели у попа стекла бить! Ну, давайте из ружья стрелять. В пузырек!

Действительно, от отца им ничего не было, хотя он заплатил ксендзу за разбитые стекла. За то в училище после письменного экзамена по алгебре, инспектор вошел в класс и сказал:

-- Трубины, Григорий и Петр, останетесь сегодня на два часа!

-- За что? -- спросил Григорий.

-- Чтобы у соседей стекол не били, -- объяснил инспектор.

Мы долго не могли понять, каким образом, узнал про это инспектор, но потом выяснилось, что ксендз шутя рассказал об этом своему товарищу, который преподавал у нас католикам Закон Божий, а тот счел нужным сообщить это инспектору.

Братья отсидели два часа; а десять дней спустя, отсиживали уже шесть часов, с угрозою исключения.

Дело вышло из-за собаки мирового судьи Грубе.

III.

Мирового судью Грубе все в городе знали, как знали жену его и его собаку. Сам он был высокий, сухой, с гладковыбритым лицом, прямой, как палка, старик; а жена у него была полная, почти круглая, женщина с широким, круглым лицом и двойным подбородком; кроме них, был еще пудель "Каро". Гладко-выстриженный до половины, вымытый до белизны снега, с султаном на хвосте, с голубыми бантами на голове, он всегда чинно выступал во время прогулки на своих тонких, стройных ногах, а сзади него двигался степенно сам Грубе, ведя под-руку свою жену. И шутники говорили: "Вот идет семейство господина мирового судьи!"

Действительно, пуделя этого они любили, как младшего члена семьи. Прислуга постилала ему постель, а по утрам умывала и причесывала; сама барыня пробовала, достаточно ли остыла его овсянка, а мытье и стрижка его представляли особую церемонию.

Стриженную шерсть жена Грубе собирала и в день рождения мужа дарила ему всегда носки и напульсники из этой шерсти.

Дом мирового судьи помещался рядом с домом, где жили Трубины, и они давно уже проделали в заборе сада лазейку и сдружились с этим пуделем.

Он прибегал в сад, они кормили его колбасой и сахаром и обучали разным штукам. Пудель этот нередко доставлял нам веселые минуты. Чему он ни выучился? Ходил на задних лапах, прыгал через наши спины, притворялся мертвым, и мы подолгу забавлялись

с ним, о чем и не подозревали почтенные Грубе и знала только их прислуга.

И вот, как-есть накануне экзамена по русскому к которому почти нечего было и готовиться, мы собрались в саду Трубина, заканчивая приготовления ко дню 11 мая. Я набивал римские свечи, Прохоров готовил мякоть и сортировал " звезды", Петр приготовлял станки для ракет, а Григорий на толстой, оберточной бумаге, натянутой на деревянную раму в форме арки, в качестве художника, расписывал транспарант. В руках у него были кисти, у ног, на земле, стояли горшочки с клеевой краскою. Григорий, действительно, рисовал недурно, и декорация должна была произвести эффект.

И вдруг среди нас с веселым лаем появился Каро. При блеске майского дня, он производил впечатление совершенного франта. Белая, как кипень, пушистая шерсть его закручивалась колечками и сверкала на груди и лопатках, в то время, как спина и ноги, гладко выстриженные, были нежно-розоватого цвета. На ногах у него внизу -- словно изящные гамаши из оставленной пушистой шерсти; на нервном розовом хвосте -- султан; морда, чисто выстриженная, украшалась усами и бровями, и он, с умными, ласковыми глазами, веселый, ловкий, был, действительно, прекрасивым псом.

Петр тотчас достал кусок колбасы, положил ему на нос и стал читать азбуку:

-- Аз, буки, веди, глагол, добро, есть! -- и только при этом слове Каро высоко подбросил кусок, словил его в рот и опять весело завилял хвостом.

-- Стойте, братцы! -- вдруг закричал Григорий: -- я из него сейчас страшнейшего зверя сделаю!

Мы заинтересовались.

-- А, ну! -- сказал Петр.

Григорий подманил Каро, посадил его