игру. Они слушают вместе со мной, мы все слушаем, разинув рот. Бержерон не говорит: «Я». Он говорит: «Господин Жерарден». Он описывает характер и привычки каждого статиста, фальшиво-сердечную снисходительность господина Мортимера, претенциозную глупость господина Бенои, живость и очарование Фонтена-сына. После каждой фразы мы смеемся. А он, блестя глазами, играет все роли, начиная со своей собственной. Он краснеет и бледнеет по своему желанию, зрачки его расширяются, он поправляет воображаемое пенсне, лепечет, насмехается. Удивительный человек!

Через десять минут я снял с него наручники, чтобы ему свободнее было играть. Спустя четверть часа Бонардель передает ему бутылку пива, из тех, что мы прихватили в Онуа. Когда он заканчивает свой рассказ отъездом из отеля, мы все трое — все четверо — чувствуем облегчение, радость, готовность еще посмеяться, и Шикамбо, стоя посередине купе, самым дружеским образом дает тумака нашему пленнику.

— Тебе бы в театре играть! — говорит он.

Стремясь сохранить столь благоприятную, лестную для него атмосферу, Бержерон возражает, показывая на меня:

— А он каков! Если бы вы слышали речь камердинера, взбунтовавшегося против своих хозяев! Уверен, — говорит он мне, — в эти минуты вы воображали себя в шкуре своего персонажа. Мне знакомо это ощущение непритворности чувств, без него невозможно так легко обманывать!

Это верно.

— О! — восклицает Шикамбо. — Наш Ривьер? Он тоже мог бы стать великолепным плутом! А при его хитрости, уверен, уж его никогда бы не поймали!

Бержерон опускает глаза. Он шепчет:

— В это всегда веришь.