припоминал каждую мелочь из их совместной жизни, и эти мелочи умиляли его.
Сенька вспомнил, как однажды шмырники безбожно избили его воловиками,[6] и она ухаживала за ним, растирала горячим уксусом его спину, бока. Вспомнил также следующее: он стащил у одного угольщика шапку. Тот настиг его и стал бить. Случилась тут Лиза. Она сгребла тяжелую марсельскую черепицу и как треснет ею угольщика. Тот так и растянулся.
Вспомнил Сенька и зимние вечера, когда, будучи на декохте, они прятались в промерзлых вагонах, и сна грела его своим телом.
Попутно Сенька припомнил, как часто он обижал ее. Однажды он застал ее за каким-то шитьем.
– Что шьешь? – спросил он.
Она вспыхнула и ответила, заикаясь:
– Ничего.
– Скажи!
– Платьице для… Зины…
– Какой Зины?
Она достала из клепок самодельную куклу, которой играла всегда в его отсутствие, и показала.
– Вот еще… вздумала!..
Он грубо вырвал из ее рук куклу, разорвал ее надвое и бросил. Она расплакалась, как трехлетняя девочка…
А как он обирал ее?!
Он был так виноват перед нею, и ему хотелось загладить свою вину.
– Господи! Если бы только она отыскалась! – молил он.
И вот он узнал от фельдшера при амбулансе Приморского приюта, что она в больнице.
Сенька пошел к ней с раскаянием. Он хотел сказать ей многое, многое. Но этот проклятый шмырник и злая сестрица испортили всю музыку.
Сенька долго ворочался на матраце, думая все о Лизе.
– Скорее бы отпустили! – проговорил он вполголоса. – Вот заживем! На все медные! – И он улыбнулся…
Прошла еще неделя, и Сенька успокоился. Он обзавелся новой барохой. Новую звали Маней Толстогубой. Так же, как и Лиза, она стояла ему на цинке, ходила с ним под арап и набивала ему табаком гильзы.
IV
Прошла неделя с того дня, что он навестил Лизу. Она не являлась в порт. Сенька прождал ее напрасно еще два дня и, как ему не хотелось, отправился снова в больницу. По дороге его перехватила подруга Лизы – Нюша, продавщица цветов. Узнав, что он идет к Лизе, она достала из своей корзиночки два лучших белых хризантема, сунула ему в руку и велела передать ей. Мимо Сеньки по мостовой, покрытой снегом, весело мчались сани. «Как только она выпишется, – думал Сенька, – обязательно возьмем сани и покатаемся». «Зиму, – решил он потом мысленно, – как-нибудь проживем в Одессе, а летом махнем во Владивосток». Владивосток был постоянной мечтой его. Сенька строил тысячи соблазнительных планов. Но вот и больница! В воротах знакомый шмырник. Тот или не узнал его, или не хотел узнать. Он молча пропустил его во двор. Вот и знакомая палата! Но почему не видать Лизы?! Где она?! Она лежала, кажись, вот на той койке, против дверей, а теперь на ней лежит отвратительная старуха. Или он ошибся палатой, или она выписалась?! У кого спросить? А вон та самая сестрица! Она входила в палату с какой-то склянкой в руке. – Ах, это ты?! Она вздрогнула и остановилась перед ним в сильном смущении. – Можно Лизу… Сверчкову повидать?! – спросил он ее торопливо и с беспокойством. – Сверчкову? – Ну да!.. Сверчкову! – повторил он, нервно и безотчетно общипывая лепестки хризантема. – Она… умерла, – с усилием выговорила сестрица. Сенька побелел, внутри у него что-то порвалось, и он посмотрел на нее испуганными глазами. – Это было позавчера, – проговорила, стараясь не глядеть на него, сестрица. – Она даже похоронена уже. А все это, – прибавила она строго, – из-за ваших глупых кокосов. Она заболела возвратным тифом. Я ведь говорила. Голос ее из строгого сделался вдруг мягким и нежным, и она прибавила: – Бедный мальчик. Во время беседы к ним подковыляли несколько человек больных и оглядывали его с любопытством. Сенька стоял среди них как истукан, по-прежнему нервно общипывая хризантемы и не замечая никого. Он сделал потом невероятное усилие, круто повернулся и пошел к дверям. Какая-то женщина крикнула ему вдогонку: – Постой!.. Мальчик! Она велела серьги свои передать тебе. Но он был уже на улице… Сенька долго стоял перед приземистым и мрачным зданием больницы со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами и думал: «С какой стороны удобнее было бы подпалить эту гнусную ховиру?» Постояв немного, он поплелся в порт, в трактир, потребовал водки и велел машинисту завести «Устю». Он пил и лепетал: – Лиза!.. Лиза!..Прошла еще неделя, и Сенька успокоился. Он обзавелся новой барохой. Новую звали Маней Толстогубой. Так же, как и Лиза, она стояла ему на цинке, ходила с ним под арап и набивала ему табаком гильзы.