дымоход, — полагали, что сумеют заручиться поддержкой мусульман, если отступятся от сионистов. Чтобы заниматься на Востоке политикой, нужно много мудрости, а она, увы, не всегда дана тем, кому более всего необходима. Ах нет! Англия, сражаясь в бедствиях войны, как Роланд в Ронсевальском ущелье, многовато посулила — арабам, евреям, всему миру — и теперь, когда война выиграна, а Европа с помощью Франции превращена в сумасшедший дом, должна благоприлично приготовить обоим партнерам малую толику исполнения и уйму разочарования. Евреи, точнее, евреи-сионисты, конечно, заручились словом Великобритании, что смогут сделать Палестину родным домом еврейского народа, это слово им было дано в знаменитом послании престарелого лорда Бальфура^[7], которое с тех пор именовалось Декларацией Бальфура. Арабы желали свободной Аравии под собственными правителями. Казалось, арабам недоставало ума западноевропейских евреев, которые по мере сил развивали страну и в лице профессора Вейцмана^[8] ловко и упорно продвигали дело сионизма невзирая на кризисы, коварные происки и даже кровавые мятежи. И лавировать во всем этом здесь адски трудно.

Ленард Б. Эрмин, в годы войны капитан британской армии, удовлетворенно осмотрел чистую трубку, собрал ее и положил в шкаф — пусть отдохнет. Потом набил другую и вышел во двор, чтобы с помощью зажигательного стекла раскурить ее от солнца. Должно же хоть на что-то сгодиться раскаленное древнее светило там, наверху, которое так беспощадно жгло белый известняк Иерусалима, его дома, его мостовые. Едва только выйдешь на солнце, тебя мгновенно бросает в пот, глотка пересыхает, скорее в прохладный холл, в затемненную комнату, и пусть немедля несут горячий чай с лимоном, самый охлаждающий напиток в такие дни. Этим и некоторыми другими познаниями капитан Эрмин обязан долгим месяцам, когда по окончании войны как член межсоюзнической офицерской комиссии оберегал нейтралитет Вильны, города в Западной России, пока туда не явился со своими эскадронами польский генерал Зелигорский и не реквизировал Вильну для Польши. С той поры Эрмин кое-что понимал в приятности горячего чая летом и еще больше — в менталитете восточного еврейства, а следовательно, и тех евреев, что стремились в Палестину, дабы ее развивать. Этим он отличался от почти всех своих коллег в английской администрации, в консульствах и в нескольких ротах жандармерии, какими государство-мандатарий^[9] удерживало земли у Суэцкого канала. Они были людьми особого склада, эти русские или польские евреи, каверзная камарилья для западноевропейцев, а тем паче для британцев, и тот, кто их понимал, обладал преимуществом в здешней игре сил.

Когда подали чай, пришел и Иванов, черкес, мужчина с седой бородой клинышком и смеющимися глазами, светлыми на загорелом дубленом лице. Эрмин придвинул ему сигареты и сахарницу, которой тот не преминул от души воспользоваться. А потом, как настоящий русский, прихлебывал чай, курил и испытующе рассматривал лицо начальника, с которым работал уже четыре года. Происходил он из кавказской семьи, одной из тех, каких султаны целыми деревнями расселили в пограничных районах давней турецкой империи, людей верных, надежных и, невзирая на одинаковую веру, не питавших симпатии к местным, коих считали туповатыми.

Иванов припас для начальника неприятную весть. И нашел его в «европейском» состоянии, сиречь без душевного подъема и невозмутимости, которой мужчинам на Востоке необходимо побыстрее научиться, если они не хотят, чтобы их обратили в бегство и прогнали обратно за море. Может, отложить сообщение на завтра? Пока что он толковал о снижении уровня воды в цистернах. И о том, что в восточной части Старого города снова нечем дышать из-за мусоросжигательного предприятия, в свое время построенного в долине Кидрона по распоряжению полковника П. У. Бейти. Иванов знал, как сильно этот вонючий завод, возведенный на окраине города чисто по-армейски, без учета условий и последствий, побуждал эфенди смеяться и протестовать, ведь, являя собой символ бестолковой цивилизации, он при частом восточном ветре неизменно становился поводом для ехидных шуток.

Но Эрмин легонько отмахнулся. Нынче ему не до шуток.

— Ты наверняка что-то разведал, Иванов, — зевнул он, — выкладывай, а потом дай мне поспать.

Иванов доложил. Неслыханно дерзкий дорожный грабеж уже несколько дней доставлял полиции и правительству массу хлопот. Не то чтобы Эрмин добродетельно негодовал или страна казалась по этой причине особенно опасной: те же достойные сожаления борцы за насущный хлеб, которые в больших городах Запада зарабатывали на жизнь, вскрывая резаками и кислородными горелками чужие сейфы, в Палестине орудовали на больших дорогах, причем по многовековой традиции. Но, к несчастью, на сей раз нападению подвергся караван из тринадцати автомобилей с туристами сплошь британского происхождения. В тщательно выбранном месте между Иерусалимом и Мертвым морем, на чудесном шоссе, которое меньше чем за час спускается на тысячу двести метров, машины остановил натянутый трос, и несколько закутанных в белое мужчин, вооруженных револьверами и ружьями, без малейшего насилия, с величайшей учтивостью дочиста обобрали пассажиров всех тринадцати автомашин — «да как же они умудрились выехать на тринадцати-то машинах, верно, эфенди?». Грабителями были, вероятно, бедуины из весьма бедного племени, потому что взяли они не только драгоценности, деньги и сапоги, но и перочинные ножи, зажигалки, даже коробки со спичками — словом, все, что может пригодиться современному человеку, а затем исчезли во мраке, как говорили, в Трансиордании^[10]. Эта страна за Иорданом с собственным сувереном придала делу политический оттенок и крайне затруднила расследование. Чиновник Политического отдела (П. О.) уже посетил эмира Абдаллаха и получил от него все и всяческие заверения, кроме твердого обещания действительно поймать грабителей. Однако Иванов и его начальник проверяли иную версию, о которой говорили на базарах и согласно которой грабителями действительно были бедуины из-за Иордана, а вот организаторами и главными выгодоприобретателями — жители Иерусалима, так сказать бизнесмены. В качестве оных называли троих — канадца, грека и еврея; теперь нужно было отыскать какую-нибудь улику, к примеру выставленный на продажу предмет из добычи, или поймать хотя бы обрывочек молвы. Иванов усердно поработал в греческих, арабских и еврейских кварталах Старого города, якобы ловил карманника, который-де в толпе у еврейской Стены Плача украл у некоего шведа кредитное письмо, и теперь оживленно рассказывал о всяких