ложа будущим ребятишкам. Так как охотников на то богатство было больше, чем самой травы, и надо было успеть насобирать довольно, дабы после не метаться в поисках.

Он раз за разом возвращался за следующей травинкой и набросал их полную корзинку, да посыпались они через обрушенный ещё прошлой весной край… Но то было уже неважно, — трава лежала горкой с исподу, прямо под гнездом, на самом виду, так что не позарится на это сокровище ни одна птаха, любая понимает, каково оно, плетельщику под приглядом строгой супруги.

Эти две ласточки, ещё влюблённые, семейные уже не первый год, хорошо понимали друг об друге: каковы они и на Родине, и на чужбине. Он был надёжным, хотя и ребячливым, она слыла скромницей и хлопотуньей. Ей очень хотелось завершить ремонт и обустройство гнезда нынче же, чтобы осталось немного времени пожить для себя.

— Дети это прекрасно, но с ними столько забот, что некогда посмотреть по сторонам. За готовкой и уборкой проходят мимо незамеченными все красные деньки, а после, как встанут птенцы на крыло, — их ученье, приготовление к дальнему перелёту… Жить, жить-то когда!? — Сокрушалась ласточка, а супруг молчал сочувственно, любовался ею, раздумывая о том, что вот она, настоящая жизнь, такова и есть, когда для других, как для самих себя.

Вчерашний батон

— Веди-и Будёный нас смелее в бой, пусть гром гремит… Мы бе-е-ззаветные герои все, и вся-то наша жизнь борьба… — Пел, постукивая палкой по асфальту, невысокий дедок в пиджаке, украшенным наградными планками «слева по борту» и зелёной ученической тетрадкой в кармане, подходя к средней школе, ничем не примечательного города N., вросшего некогда в берег неширокой реки. До войны, той, недавней, Великой Отечественной, гуляющие спускались к воде по широким ступеням белоснежной лестницы, от которой каким-то чудом теперь остался один небольшой пролёт, в самом начале, на холме.

Дед вставал рано утром, чтобы первым услышать, как прокашляется лопух динамика в кухне, и стоял, вытянувшись в струнку, под звуки Гимна страны, смотрел невидящими глазами через окошко на безлюдную ещё улицу и плакал. Немного погодя, он делал зарядку, обтирался холодной водой, после чего облачался во всё чистое и выглаженное собственноручно через мокрую тряпочку, и опустив ноги в заранее вычищенные ботинки, отправлялся в гастроном.

— Сегодняшнее?

— Молоко не берите, возьмите лучше ряженку, хлеб ночной, батоны только привезли, но есть и вчерашний…

— Давайте.

— Горячий?

— Нет, вчерашний! Я такие тоже люблю! — Обнажив стёртые до дёсен зубы, улыбнулся дедок.

Скрипя расшатанными керамическими плитками влажного пола, покупатели терпеливо ожидали пока разгрузят варёную колбасу, а заодно нарежут проволокой на небольшие, в полфунта, брусочки, прямоугольный параллелепипед сливочного масла. Грузчики, надрываясь попарно головками сыру, были красны не столько по причине тяжести ноши, сколь из-за удовольствия от её приятной сытной духовитости.

— Какой сыр-то нынче, любезный? — Не выдержав приличия не говорить под руку тому, кто нагружен, спросил грузчика аккуратный с виду, немолодой, но крепкий ещё гражданин. — Костромской или Российский?

— Российский! — Розовый от натуги ответствовал менее усердный работник. — И волна сладкой, слегка творожистой от того на вкус слюны, оросила рот вопрошающего, ибо ему давно был знаком неизменно приятный вкус того сыра.

Отстояв положенное в очереди к прилавку и в кассу, покупатель поспешил домой. Батон с плотной хрустящей корочкой растягивал румяной щекой вуаль авоськи. Набравшийся теплоты от свежих, молодых своих собратьев, он близоруко присматривался к вымытому ночью тротуару.

Страсть, с которой батон глазел по сторонам, заставил брусок масла потеть, таять с одного боку, липнуть к серой бумаге, в которую был обёрнут, отчего та тоже занервничала и покрылась тёмными пятнами. И только сыр держался в рамках дозволенного, упорствуя в своём намерении выказать силу характера позже, когда отрезанный от него «на пробу» тонкий, прозрачный почти, цвета плавленного белого янтаря кусочек, — «Ну, пока заварится чай..!» — лишит дара речи владельца авоськи, мешая ему выговорить не то «параллелепипед», но любое другое, что придёт на ум: к примеру, «Кефер» или «Сольфеджо». Впрочем, кроме «м-м-м…» с воздетыми к потолку бровями, с набитым-то ртом! — в голову ему, всё одно, не взойдёт ничего.

Вкусив со сладким, крепким до черноты чаем пару кусков булки с сыром и сливочным маслом, закинув в рот немногие крошки, собранные со скатерти в горсть, наш покупатель достанет из почтового ящика на входной двери газеты, наденет очки и перечтёт их все, а после примется записывать в тонкую ученическую тетрадь с зелёной обложкой: и о политической обстановке, и про успехи страны, и про надои молока и урожай зерна. Ведь ему не всё равно, ему до всего есть дело, потому-то и воевал: за свою Родину, за оставшийся на месте лестничный пролёт, за тот сыр, да даже за вчерашний батон, он тоже его, от первой до последней крошки…

Неким майским полднем…

Прогуливаясь собакой неким майским полднем, мы невольно отдавали предпочтение аромату пропитанных дёгтем шпал перед влажным дыханием смешанного леса. Комары сильно донимали нас, но сидеть взаперти, им в угоду, не хотелось никак. Дискант комариного детского хора в сопровождении струнных, где особо выделялся контрабас майского жука, принуждал всё время двигаться, — стоя на месте или быстро шагая вперёд, неизменно оставаясь под защитой аромата берёзовой смолы⁶.

И тут, за спиной горячего и порывистого Нотуса⁷, который двигался нам навстречу, мы увидали не призрачный шлейф грядущих туманов и дождей, как бывало уже не раз, но нечто иное. То, что будто почудилось, заставило идти, как ни в чём не бывало, дабы не спугнуть, не нарушить странность минуты или самим не показаться странными со стороны, ибо во всяком уединении ты всё ж никогда не один.

Где-то неподалёку, на берегу пруда дрозд стирал запылившиеся некстати жабо и манишку, дабы они успели просохнуть до заката. Там же, балансируя на ветке вишни, низко свисающей над листом кубышки, щегол выделывал па, манкируя лонжей паучьей нити и батудами его паутин, кстати развешенных у самой воды…

Мы всё больше бежали, чем шли, когда он возник на наших глазах, да не враз, а словно тёплый ветер изваял его влажными руками, употребив для этого первое, что оказалось под рукой — дорожный песок. Нежный, тонконогий, с мягкой на вид короной рожек, покрытых тонким бархатом кожи, он будто бы соскочил с рождественской ели. И сперва, сквозь марево жара, струящегося от