прихожей. И тогда все будет нормально. Где-то хранились запасные свечки, но он не знал, где. Хорошо бы они тоже в буфете нашлись.

Темнота давила, стены жали, теснота, замкнутость, мрак поглощали его, пока по кусочку, но скоро от него не останется и следа. Страстно захотелось куда-то наружу, на простор, где хотя бы небо над головой будет светлее земли, пусть ненамного, но не будет никаких углов, никаких дверей, ни отражений, ни телефонов.

Женька отступил от кухни и сделал шаг в зал, изо всех сил ожидая удара дверью или мерзкого смешка в углу.

В зале кто-то шуршал. Возле окна. Стучал по подоконнику.

Да нет, шорох снаружи, за окном. Конечно, это все дикий виноград, тут его больше, чем в спальне, он рос на клумбе и вился по натянутой отцом проволоке. Теперь его лозы засохли, и ветер заставляет их скрести по подоконнику и стучать в стекла… Так ритмично… Тук-тук… тук-тук… Тук-тук…

По кухонному подоконнику кто-то на самом деле постучал и тут же завозился у водосточной трубы. На кухне капнула из крана вода, вдруг. И Женька представил, кто на самом деле повернул кран. Сейчас черной волосатой лапой, похожей на лапу чучела волка из того же музея, он повернет ручку конфорки, выключая последний свет в этом, становившемся чужом, жилище.

И тогда женщина выйдет из-за двери, низкая, быстрая, седая, с белыми глазами, и вместе с лохматым из темноты прихожей они набросятся на него.

Тот, в подъезде, грузно привалился к двери.

И тогда Женька не выдержал и побежал. Сквозь душащую темноту, толкнул дверь в спальню, перепрыгнул в темноте свою кровать, под которой могло быть что угодно, дернул тюль в сторону и схватился за гладкую стальную ручку рамы. Повернув вторую, он рванул створку на себя, свалил цветок, наступил на штору и оборвал ее, и, вдохнув свежего воздуха, чувствуя каждым квадратным миллиметром кожи волну темных крючковатых рук, которые внутриквартирная тьма протянула за ним, обжигаясь от ужаса не успеть, присел на жестяном подоконнике и спрыгнул вниз, как уже делал, пусть летом и днем, но он знал высоту, и знал, как прыгать.

Ноги ударили о твердую, почти бесплодную, полную строительного мусора землю под окном, Женька упал на колени. Уши заложило, в голове была серая вата. Странно, но снаружи было глухо, беспросветно темно, а он видел, поднимаясь, силуэты.

Он понял, когда выпрямился. Они обступили его полукругом, прижав к стене, призрачные, как пряди пара, высокие, неподвижные. Горько, холодно было внутри, но зато он хорошо понял, что натворил. Они не могли забраться в квартиру, не могли, не существовало ничего под кроватью, на кухне или в вентиляции. В квартире темнота была просто отсутствием света, а снаружи — нет. И эта тьма вытаскивала, выкуривала его из квартиры фальшивым страхом, чтобы забрать с собой теперь, когда он оказался снаружи. Как того Славку, как остальных. А в следующее отключение придет и чей-то еще черед.

Было тихо, только какой-то гул, хотя ветра, как оказалось, не было. Ни теплая, ни холодная, над миром стояла ночь, и в ней можно было найти многое, только оно не ждало, чтоб его искали — оно само забирало себе, кого хотело. Или могло.

Они стояли, глядя на Женьку, и он узнавал их лица, пусть они смутно текли, менялись. Прошло не больше двух секунд с момента его прыжка, но он успел увидеть их и узнать: лицо пьяного в кепке, ломившегося в дверь, лицо новогоднего наркомана, лицо человека, что однажды долго стоял во дворе и смотрел в окна, и того дядьки, что шел когда-то за ним от самой школы после уборки территории, пока Женька не оторвался, сделав крюк вокруг здания ЦСУ, лицо женщины из дорогой машины, и старухи у подъезда. Лицо Серого, который рассказывал про вентиляцию. В них было что-то общее: светлые глаза, каменный, будто онемевший, чуть кривой рот.

Он видел их сейчас почти так же ясно, как днем, пусть они были лишь прядями тумана в темноте. Они смотрели на него, протянув руки, и туман стекал с их пальцев, почти невидимых в глухой тьме.

А потом дали свет.

На Женьку упал теплый желтый прямоугольник из открытого окна, и сияние соседских окон. Очертили улицу светлые квадратики противоположной стороны — там были частные дома; загорелся оранжевый фонарик у магазина, а ярче всего были простые уличные фонари, сиявшие, словно на столичном проспекте. Прожектор на крыше педучилища отсвечивал в небо, и не было никаких теней с лицами, и тумана тоже.

Женька обернулся на открытое окно. Ему стало стыдно, нестерпимо стыдно за свою дурную истерику и испуг. Теперь все проходило. Ночь была ночью, каких он видел тысячи. В темноте, хоть немного разбавленной электрическим светом, уже ничего не таилось.

Умом он понимал, что, наверное, чудом пережил этот вечер. Зато знал, что в его квартире ему точно ничего не угрожает. Раз этому чему-то, темному, большому и страшному, пришлось приложить столько усилий, чтобы выманить его на улицу, значит, проникнуть внутрь оно было бессильно.

Женька постоял, приходя в себя, вдыхая свежий воздух, потом нашарил в кармане ключи и пошел вокруг дома, к подъезду.

Он не слышал, как в квартире снова громко и настойчиво зазвонил телефон.