незаконченных партиях гольфа и оставленных патефонах. Студенты сидели огорченные и скучные.

Ректор вызывал их к себе по одному.

– Присаживайтесь, милый Боб, – непривычно мягко приветствовал он застенчиво топтавшегося у дверей Роберта Вандердога. – Берите сигару.

– Благодарю вас, я не курю, – ответил запинаясь Вандердог. И закурил предложенную ректором душистую сигару.

– Давайте, Бобби, поговорим по душам. Как мужчина с мужчиной. Вы уже не мальчик. Перед вами блестящее будущее. У вас превосходное происхождение. Что вас толкнуло подписать коллективное письмо?..

Вспотевший от небывалой своей миссии ректор вдруг подумал, что будет, пожалуй, целесообразней не упоминать даже само слово «самоубийство», и, чуть заикнувшись, продолжал:

– Что вас толкнуло, Бобби, на ваше неожиданное, я бы даже сказал, страшное решение?

– Политические преследования, сэр. Я уверен, – каждый джентльмен сделает на моем месте то же самое.

Не веря своим ушам, потрясенный ректор переспросил:

– Политические преследования? Дитя мое, вас преследуют за политические убеждения? У вас есть политические убеждения?

– В данном случае, сэр, речь идет не о моих, а о чужих политических убеждениях, – с достоинством отвечал Бобби.

– Но, дитя мое, – продолжал мистер Джонсон. – подумайте об ужасных последствиях вашего решения. Вы опозорите свою семью, свой университет, гордящуюся вами крикетную университетскую команду. Снимите, милый, свою подпись с письма. Опомнитесь!..

– Подпись в торговом доме «Вандердог и сын» священна. Подумайте, сэр, что скажут конкуренты. Но, – тут доселе твердый голос младшего представителя фирмы «Вандердог и сын» дрогнул, – я не знал, что своим решением я могу покрыть позором мою семью…

– Я вас так понимаю, – проговорил растроганный мистер Джонсов, – очень трудно сразу отказаться от раз принятого решения, и поэтому не настаиваю. Посидите немножко тут же в кабинете и подумайте.

И обрадованный первой, хотя и не полной победой, профессор дружески хлопнул Вандердога по плечу и вызвал к себе Флажеолетта.

Предстояло полное повторение беседы с Вандердогом.

– Джонни, – произнес непривычно мягко ректор, изобразив на своем лице неземное радушие. – Присаживайтесь. Берите сигару.

– Благодарю вас, сэр, я не курю, – ответил запинаясь Флажеолетт. И закурил предложенную ректором душистую сигару.

– Давайте, Джонни, поговорим по душам…

В это время из приемной донесся резкий удар и стук падающего тела.

– Началось, – прошептал мистер Джонсон побелевшими губами и оцепенел. Опомнившись, он в несколько прыжков добежал до двери, рванул ее и очутился в приемной.

В приемной ничего не осталось от прежней размеренной и степенной торжественности. Кучки взбудораженных студентов о чем-то горячо в возмущенно спорили. Человек пять-шесть, опустившись на корточки, пытались носовыми платками стереть темное пятно, расплывшееся по паркету.

Ректор подбежал к ним и громко застонал. Белоснежные носовые платки были в не оставлявших никакого сомнения красных пятнах. Тонкие струйки густой алой жидкости медленно ползли по девственной чистоте паркета.

– Кто? Умоляю вас, скажите мне, кто этот несчастный? – прохрипел обезумевший от ужаса мистер Джонсон.

Вес молчали. Студенты мрачно и злобно смотрели друг на друга.

Ректор вытер обильно катившийся со лба пот и умоляющими глазами посмотрел на студентов.

И вот один из них, самый юный, самый краснощекий и самый чувствительный, прорвал молчаливый фронт.

– Это Джекки Уэммик, сэр, – сказал краснощекий. – Он больше не будет… Он неожиданно… Мы ему говорили, что нельзя это делать у вас в приемной… Что это вас огорчит… Но Джекки был в полуневменяемом состоянии…

– Ккккуда вы девали его тело? – простонал мистер Джонсон и схватился за голову.

– Его вынесли Тедди Д’Оверахер и Монти Морганюк. Они его только отнесут домой и сейчас же вернутся сюда.

Ректор понял, что он поступил неправильно. Нельзя было оставлять собравшихся студентов без присмотра. И вот в результате Джекки Уэммик – первая жертва.

Нельзя было терять ни одной минуты. Ректор взмолился:

– Дети мои. Умоляю вас, не кончайте с собой, пока я сообщу шерифу по телефону о самоубийстве несчастного Уэммика…

Студенты всполошились, загудели.

– Сэр, – крикнул один из студентов вдогонку мистеру Джонсону, – не будете ли вы любезны сообщить, какой это Уэммик покончил с собой?

– Как вам не стыдно, – заорал вконец рассвирепевший ректор, – как вам не стыдно валять дурака над неостывшим еще трупом Джекки Уэммика.

В приемной на минуту наступила гробовая тишина. И вдруг оглушительный взрыв хохота потряс респектабельную ректорскую приемную.

– Но, сэр, – произнес, наконец, еле удерживаясь от смеха, Мартин Бреклэй, – тут, очевидно, какое-то недоразумение. Насколько нам известно, Джекки еще несколько минут тому назад был жив и здоров как бык.

– А выстрел? – спросил опешивший ректор.

– Это упал стул.

– А стук падающего тела?

– Это Джекки упал со стула. Он очень тяжелый, сэр…

– Почему же он унал?

– Он был пьян, сэр…

– Боже мой, но ведь на полу целая лужа крови…

– Эта кровь, сэр, продается в каждом винном магазине по полтора доллара да бутылку… Что касается нас, сэр, – из всех видов смерти мы бесповоротно выбрали один: мы твердо решили умереть от старости.

– Как от старости? – обрадовался ректор. – Значит, вы уже раздумали отсекать себе голову? Как же ваше коллективное письмо? – и ректор, размахивая письмом со ста пятьюдесятью тремя подписями, обратился к собравшимся:

– Ваши подписи?

– Наши, – отвечали недоумевающие студенты.

– Не будете ли вы в таком случае добры прочесть текст письма, которое вы соизволяли подписать?

Мистер Джонсон ткнул письмо первому попавшемуся. По мере чтения лицо у студента вытягивалось в сплошной вопросительный знак.

– Я… я… я ничего не понимаю… Тут говорятся о самоубийстве. А я подписывал протест против политических преследования в Европе… Там, насколько мне известно,