лицемерна». Такое отношение к трудовой деятельности могло возникнуть там, где существует принудительный, несамостоятельный характер труда, где человеческое достоинство унижено зависимостью от власти хозяина, где царит полная регламентация поведения рабочего на предприятии.

Символом убийственности и уродливости работы выступает образ рыбной фабрики в рассказе американского писателя О’Рурке «Принцип личинки». Внутри этой фабрики царствует лед, который, «как страх», сковывает и не дает ей рухнуть, там властвует и смерть — тысячи рыбьих туш, одни нашли смерть в сетях траулеров, другие — в пасти своих хищных сородичей. А рабочие — они совершают свои однообразные операции в каком-то истеричном ожесточении, а под конец «судорожный приступ деятельности разрешается хохотом». Это их состояние сравнивается рассказчиком с психическим расстройством. И в то же время в том нетерпении, с которым рабочие ждут, когда закончится время их работы, «есть что-то самоубийственное» — ведь вместе с ним уходит и часть жизни.

Иная обстановка, иной характер повествования в рассказе «На лесосеке» американского писателя Кена Кези. Здесь подробное описание работы пронизано чувством уважения и восхищения нелегким трудом лесорубов. Здесь — воля и простор. Здесь человек «зачарован» тем, что он делает. Здесь еще не нарушена связь между исконной потребностью человека трудиться и самим трудом. Как не вспомнить тут слова старого шахтера из рассказа «Необъятность ночи»: «Стоит только начать, и ты уже никогда не сможешь уйти от этого: раз испробовав подземной водицы, ты всегда будешь возвращаться, чтобы испить ее опять».

Но вот совсем иное высказывание: «Мы переживать не будем, если стройка обвалится после того, как мы ее закончим». Эти слова принадлежат Карлу Гектору, герою рассказа шведского писателя Лу-Юхансоиа «Нигилист». Страшным, почти преступным равнодушием веет от этих слов. А человек, который их произносит, невозмутимо стоит с удочкой в руках на набережной Стокгольма и взирает спокойным, ничего не выражающим взглядом на своего собеседника. Все, что говорит Гектор о рабочей солидарности («Каждый думает о себе, как я. Никто от дружбы не выигрывает»), о политической активности («Не вижу, чтоб от этого была польза»), о духовной культуре («Все это для высоколобных, а не для нас, рабочих»), противоречит писательскому и жизненному опыту автора, тому представлению о рабочем, которое сложилось у него за долгий путь в пролетарской литературе. Он с тревогой осознает: Карл Гектор — олицетворение той омертвелости, к которой приводит отказ от активного участия в политической и социальной жизни, успокоенность и удовлетворение материальным благополучием. Но идеалы этого благополучия не его собственные, а штампованные машиной буржуазной рекламы. Он и сам ощущает это. Для него образцовый дом, где он обитает, и образцовая жена, с которой он живет, — нечто чужое и тягостное именно потому, что они — полное воплощение этих «идеалов». От них ему хочется бежать на мост к своим удочкам. Быть вне мира семьи, но и вне политической жизни — больше ничего не нужно этому «нигилисту».

Ивар Лу-Юхансон в 1933 году на дискуссии о пролетарской литературе сказал: «Жизнь пролетариата — это колоссальный материал, бесчисленные психологические проблемы, переплетение человеческих судеб».

Однако писать на рабочую тему берутся далеко не многие. Еще меньше создают по-настоящему значительные произведения. Для западной литературы она остается трудной, слабо освоенной темой. Но есть и достижения, удачи, мы искали их, составляя эту книгу. В этом предуведомлении мы останавливались на литературном аспекте задачи, на тематике самих произведений. А картину той действительности, которую отразили собранные рассказы, читатель воспримет полнее и резче, познакомившись с завершающим том социологическим очерком «Человек — рабочий, строй — капитализм».

Стэн Барсто

Зачинщики

Десятитонка, под которой, подсвечивая себе переносной лампой в проволочной сетке, возился шофер, была ловко поставлена на узком клочке пустыря.

Накануне Брайен выехал из Абердина совсем поздно, потеряв день в поисках обратного груза. Сюда добрался среди ночи, а остаток ее провел, пытаясь обнаружить неисправность в двигателе и подручным инструментом починить его. Это и доконало. Кряхтя, Брайен вылез, распрямился, стал вытирать руки об тряпку. Небо как-то быстро высветлилось, пока он лежал под машиной. Он оглянулся вокруг; вдоль невзрачных улиц спали дома, и подумалось, не нарушить ли тишину, заведя мотор для пробы.

Нет, решил он. Пусть доспят свое до первых утренних машин. Как-нибудь дотянет до дому. В моторах он собаку съел и не подумал бы уйти из ремонтной мастерской, да вот хозяин, Невинсон, окончательно вывел из терпения. И Джойс сердилась, убеждала не уступать. Работа на грузовике подвернулась тут же, под напором Джойс он согласился, временно, пока не сыщется что-либо иное. Человек он положительный, не ему скакать с места на место, уж года два он так и ездит.

Воздух был промозглый, и, когда спало напряжение от работы, Брайен почувствовал, что озяб. Постоял задумчиво возле грузовика, не замечая, что по-прежнему вертит в руках тряпку. Потом опустил капот, достал из кабины кожаную куртку, запер дверцу и двинулся широким уверенным шагом, крепкий, крупный мужчина. Окрашивая розовым бледное рассветное небо, фонари на высоких бетонных столбах, похожих на птичьи шеи, гасли по нескольку враз вдоль длинной магистрали, ведущей в город. Брайен направился к дому рядом с мелочной лавкой и уже взялся за ручку двери, когда приближавшийся мопед взорвал тишину, которую ему самому было жаль нарушать беспардонным скрежетаньем. Он проводил мопед взглядом. Водитель, весь в черном, приник к рулю. «Ну и ковбой», — оставалось пробормотать Брайену, прежде чем войти в дом.

Скрип двери заставил миссис Сагден выйти из ванной на лестницу в теплом голубом халате поверх ночной рубашки.

— Бог мой, я-то думала, Брайен, ты давно лег и сны смотришь. А ты что, до сих пор был на улице?

— Вышло дольше, чем я рассчитывал.

— Надо ж! Я сплю себе как ни в чем не бывало, а дверь полночи открыта, заходи кому охота.

— Я ведь рядом был, напротив.

— Ну конечно, уткнулся в мотор и ни до чего дела нету.