выстрелы.

— Ловушка!

Отскочили за угол, прижались к стене. С нами нет усатого. Что с ним? Стрелять боялись, а вдруг он там, в рукаве?

Петер попросил у Саши автомат.

— Ничего, хлопчик, сами справимся, иди в укрытие.

Но вдруг над нами люк открылся.

— Живы! — вопит наверху старшина, — порядок, товарищ капитан.

Мы вылезли наверх, костел был полон солдат. У ног капитана лежали трое связанных: Вальтер, ксендз Йорек и какой-то длинноволосый субъект в порванной спортивной тужурке.

— Старшина, бери солдат, — скомандовал капитан, — прочесать подземный ход!

В люк нырнули наши солдаты — они пойдут навстречу старшине.

Прошло томительных полчаса. Из люка показался взлохмаченный, облепленный паутиной старшина. Вышло еще несколько солдат, которые несли безжизненное тело. Положили на деревянную скамью — это был солдат, который когда-то ехал со мной на машине. Маской белело в полумраке морщинистое лицо, усы были залиты кровью.

— Поймали их?

— Никого не нашли, товарищ капитан, как в воду канули, только вот Кузьмича… — голос старшины прервался.

Рассвет. Я подошел к убитому: в спине старого солдата торчал плоский, широкий тесак с массивной рукояткой. На рукоятке две буквы: W. W.

…Вечером за ужином я достал записную книжечку Сибирцева, открыл страничку с нарисованной фашистской каской и с удовольствием поставил на ней жирный крест. «Стальной шлем» в нашем городе перестал существовать.

Была середина апреля. Солнце, теплынь, голубое небо — весна в разгаре.

Наши армии наступали, громя фашистскую орду, шли к Берлину.

Меня все же очень тяготила тыловая жизнь, правда, мы не сидели сложа руки, но все же… А потом — Зося. Где и как ее похоронили, я не знал. Тошно стало мне в этом маленьком конфетном городке, мне хотелось в свою часть.

Капитан утешал меня как мог — нагружал работой, старался отвлечь, не знал, бедняга, что я подал командованию просьбу отпустить на передовую.

А еще на место Сибирцева приехал лейтенант. Человек он, видимо, был хороший, и парень, видно, энергичный. Звали его Володей.

…Как-то утром прибежал к нам толстый интендантский капитан чуть не в истерике: кто-то стрелял, в него с крыши разбитого бомбой дома на улице Святого Духа. Капитан тыкал мне в лицо продырявленную фуражку, обливался потом и ругал комендатуру.

— Подхожу к кофейне пивца выпить — жарища, понимаете, вдруг — ззык, и фуражка долой. Что же у вас делается — среди бела дня обстреливают. Весь фронт прошел, все время в боях, приехал с передовой по делу — и на тебе. Еще чего доброго в тылу ухлопают, перед концом войны — обидно.

— Товарищ капитан, я возьму солдат, прочешем это место, а вы покажете дорогу.

Капитан зашипел, как проколотый пузырь.

— Нет, уж увольте, вы там как-нибудь сами, у меня дела: муку надо принимать.

— Муку?

— Точно, ее. Я начальник ПаХа.

Толстяк исчез. Мы с Володей, посмеявшись «воинственности» представителя полевой армейской хлебопекарни, пошли на улицу Святого Духа и облазили все разрушенные дома.

— Похоже, что в этого пекаря стрелял сам святой дух, — пошутил Володя, стряхивая с гимнастерки бурую кирпичную пыль, — впрочем, эти духи ждать нас не станут.

А на другой день опять происшествие. Капитан Степанов ехал на мотоцикле в коляске. На него сбросили с крыши кирпич, который попал ему в грудь… Опять прочесывали здание — и опять ничего.

Степанова отправили в госпиталь — были сломаны два ребра.

Через два дня после этого случая ко мне пришла фрау Вебер, мать Петера. Она принесла записку — Петер болен, просит вечером зайти. Записка была написана по-русски. «Способный, дьяволенок, — подумал я, — изучает русский язык». Я подчеркнул две ошибки красным карандашом.

— Передайте, что приду, фрау Вебер, а это — Хильде. — Я сунул немке пачку печенья из офицерского пайка.

Вечером я отправился к Петеру. Он очень обрадовался моему приходу.

— Матери нет дома, — зашептал Петер, — ушла к соседке, у меня большие новости.

— Как чувствуешь себя? Ты простудился?

— Нет, я не болен, честное слово, просто попросил маму пригласить вас, может, за мной следят.

Я вопросительно посмотрел на мальчика, он продолжал.

— Вы ведь знаете, что я работаю не только на станции, но и два раза в неделю на маслозаводе. Так вот я познакомился там с одним человеком, и он хочет повидаться с вами.

— Зачем?

— Не знаю, он очень просил, но тайно, чтобы его никто не увидел. Он боится, что его убьют.

— Кто этот человек?

— Рабочий на маслозаводе. Немец. Фамилия его Шульц. Иоган Шульц.

— Что же ему нужно?

— Не знаю. Он говорит, что дело большой важности.

— А как ты с ним познакомился?

— Я менял проводку на складе, а он там работает. Как-то раз смотрю, — сидит и плачет. Мужчина — и плачет, удивительно, правда? Но я его стал успокаивать, подружился с ним, а вчера он позвал меня и говорит: «Мне надо поговорить с русскими по важному делу, но я боюсь, что они меня расстреляют». Я рассказал ему о вас, как вы ко мне относитесь и вообще, — Петер махнул рукой, — а он опять заплакал…

— Короче, Петер, где он?

— Посидите здесь, я сейчас за ним сбегаю.

Через полчаса Петер привел Шульца. Немолодой, узколицый, с тяжелыми крестьянскими руками, он встал во фронт.

«Военный, — мелькнуло в голове, — выправка, не хватает только „Хайль“».

— Садитесь, господин Шульц, давайте познакомимся, я помощник коменданта города.

— Я знаю, — прошептал Шульц, — о, господи!

— Что привело вас ко мне?

Он вскочил, порывисто забормотал, глядя мутными глазами куда-то в сторону, затем посмотрел на меня в упор, с каким-то остервенением махнул рукой и заговорил четко, лаконично, толково.

Вот что рассказал он мне.

— Я вырос в Гамбурге, прекрасном, добром, старом немецком городе, в семье пекаря. Началась война. Наш безумец хотел поработить весь мир. У меня слабое сердце, но разве ему есть дело до здоровья простого человека? Так я стал поваром, военным поваром. — Шульц замолчал.

— Надеюсь, что вы пришли сюда не только для того, чтобы рассказывать свою автобиографию?

— О да! Я был в армии, в пехотной дивизии и одному человеку очень понравились мои блюда. Он взял меня к себе. Это было ужасно.

— Дальше!

— А дальше начался сущий ад. Мой шеф был большим начальником в Биркенау.

— Биркенау? Филиал Освенцима, — я вздрогнул.

— Да, — горестно вздохнул Шульц, — я пробыл там больше года, готовил пищу для охранников. Это были дни кошмара. Страшно говорить…

— И не надо говорить, — перебил я, — наша часть