Я возвращался домой с парада Победы — праздничная Москва ликовала. Повсюду смеющиеся радостные лица — столица чествовала победителей.

Я пробирался сквозь поющий, танцующий людской океан, а перед глазами стояла брусчатка Красной площади, мавзолей, руководители партии и правительства, четкая поступь полков, общипанные фашистские орлы на древках знамен, повергнутых к ногам освободителей человечества.

Вечером, когда вся семья была в сборе, кто-то позвонил. Открыв дверь, я увидел незнакомого.

— Вы капитан Латышев?

— Да.

— У меня к вам посылка.

— От кого? — изумился я.

— Вы знали старшего лейтенанта Курганова?

— Еще бы, ведь это мой школьный друг.

— Тогда держите, — сержант протянул мне планшет, перетянутый резинкой.

— А где он сам, где Павел?

Сержант потупился, потом взглянул прямо в глаза.

— Его больше нет.

— Где же это случилось? Когда?

— Весной. В Берлине… Тут прочитаете все. Он перед концом просил передать все вам и адрес дал. Ведь вы пишите?..

Горе настолько ошеломило меня, что я не поблагодарил сержанта и едва с ним простился. Я прошел к себе в комнату, сел за стол, за которым не сидел четыре года, и раскрыл планшет. В нем оказалась рукопись, написанная мелким каллиграфическим почерком, и конверт, на котором значилась моя фамилия и адрес.

В конверте находилось письмо. Привожу его полностью.

«Дорогой друг!

С некоторых пор я стал пописывать. Ты помнишь, как я смеялся над тобой в школе, когда ты напечатал в журнале „Пионер“ свой рассказ о собаках? Каюсь, я был тогда неправ. Вот и меня потянуло к перу и бумаге, Хочется рассказать о том, что я испытал на фронте. Я понимаю, что мои записи несовершенны, — я ведь не учился в литинституте — некогда было. Ты же постарайся привести мое творение в божеский вид — может оно кого и заинтересует. Уверен, что ты не откажешь своему другу. Будь счастлив, не поминай лихом.

К конверту с письмом я приложил записку с просьбой доставить планшет тебе, если меня… ну ты понимаешь. Все-таки я не на увеселительной прогулке.

Жму твою добрую лапу.

Твой Павел»

* * *

Я исполнил просьбу школьного товарища — рукопись увидела свет. Так пусть же не осудят ее суровые критики — Павлу действительно некогда было кончать литературный институт. Семнадцати лет он добровольно ушел на фронт.

-

I

ожалуй, во всем была виновата эта трижды проклятая немецкая пуля. Мне потом, уже в госпитале, рассказывали, что гитлеровцы спиливают ее остроконечную головку и делают на ней крестообразный разрез.

— Раны, наносимые такими пулями, — говорил мне пожилой бородатый хирург, — ужасны. Их нельзя порой закрыть даже тарелкой, так что вам, молодой человек, просто повезло, очень повезло.

Четыре месяца провел я во фронтовом госпитале. Теперь меня выписывали.

Завтра нужно было ехать в штаб армии — получать назначение, но какое? Неужели в тыловые части, а вдруг на пенсию? Это в двадцать-то один год!

За распахнутым окном простирался огромный помещичий сад, теплый ветерок залетал в палату, овевая разгоряченное лицо. Хмельные весенние запахи заставляли учащенно биться сердце. Сад дремал, погруженный во мрак. Лишь у дальних каменных ворот искрилась огненная точка — это, пользуясь отсутствием начальства, курил часовой. Я вглядывался в сумрак ночи — он рассеивался, и перед глазами вставало прошедшее, такое знакомое и такое далекое.

…Наш полк двигался лесными тропами, преодолевая завалы, минные поля, уничтожая узлы вражеской обороны. Мы старались не отрываться от противника, но это было трудно: фрицы быстро убегали.

А мне, по служебной обязанности, все время нужно было находиться рядом с противником, знать каждый его шаг и не просто знать, а докладывать все своему командованию — ведь это разведка. Вот однажды выехал я с группой конных разведчиков по следам отступающих фашистов. Ехали медленно, разговаривали, курили. Непрерывное бегство гитлеровцев настраивало всех на мирный лад. Поговаривали о близком конце войны.

Впереди показался просвет, на опушке леса увидели небольшой хуторок — две-три хаты. Разговоры смолкли. Я послал двух бойцов вперед. Внезапно от крайней хаты рванул залп. Молодой сержант Иващенко, схватившись за грудь, упал с коня навзничь. Ко мне подскакал один из посланных к хутору рябой Кочетков.

— Напоролись на заслон, — еще издали крикнул он, — человек тридцать.

Правая щека солдата была в крови, сбитый пулей погон мотался на ниточке.

— Атаковать! За мной, ребята, вперед!

Ветер рванулся навстречу, воздух стал плотным, ощутимым, над головой посвистывало, еловые иголки хлестали по лицу. Отряд, разбившись на две группы, окружил хуторок, завязался бой. Вдруг у самой опушки я почувствовал сильный удар в ногу. «Налетел на сук» — промелькнуло в мозгу.

Мы ворвались в хуторок, у ближней хаты валялся перевернутый взрывом гранаты немецкий пулемет МГ, рядом чернели трупы пулеметчиков. Уцелевшие фашисты бежали в лес…

Я остановил коня — нога онемела, ниже колена из развороченного хромового голенища лилась кровь, торчали три белых щепки.

«Как стукнуло суком, — подумал я, — ишь какие занозы влезли». Зажмурясь от боли, я дернул одну из них — на ладони лежала сахарно-белая в затеках густой крови косточка…

Очнулся я в госпитале, в бане. Ощущение приятного тепла. Теплые клубы пара. Ласковые, заботливые руки, стирающие въевшуюся в кожу копоть и грязь. В ожидании перевязки я лег на скамейку и задремал…

И начались дни, полные боли, надежд, страха, бессонных ночей. Нога одеревенела, распухла. Врачи все чаще останавливались около моей койки, спорили, перебрасываясь латинскими терминами. Один настаивал на операции, двое на ампутации. Красивая полная черноглазая женщина-майор, главный врач, пришла меня уговаривать.

— Сделаем вам замечательный протез, привыкните к нему — сможете бегать, прыгать, танцевать. — Но я отказывался.

Как-то днем она пришла в сопровождении нескольких молодых врачей.

— Взгляните на этого упрямца — он отказывается от ампутации.