больше не подумаешь, что былая Япония уничтожена или изгнана… И город, и деревни, и храмы, и холмы — несут на себе несмываемую печать древности и остаются вечно до мельчайших подробностей похожими на какую-нибудь старинную картинку времен старых Шогунов, на какой-нибудь тщательно выписанный какемоно, где кисть давно умершего художника увековечила чудеса столицы Хойо или Ашикагов…

Фельз молча долго смотрел из окна, потом обернулся и взглянул на будуар. Контраст резал глаза. По ту и по эту сторону стояли лицом к лицу Азия, еще не побежденная, и Европа, завладевающая ею все больше и больше.

— Гм! — подумал Фельз. — Может быть, по-настоящему-то японской цивилизации грозят не солдаты Линевича и не флот Рождественского… А вот это… мирное нашествие… белая опасность…

Вдруг слабый голосок, певучий и странный, но нежный, на чистейшем французском языке без малейшего акцента прервал его размышления:

— О! Дорогой маэстро! Как мне совестно, что я так долго заставила вас дожидаться!..

Маркиза Иорисака вошла и протянула ему ручку для поцелуя.

II

Жан-Франсуа считал себя философом. Может быть, он и действительно был таковым, по крайней мере, постольку, поскольку может быть философом человек Запада. Так, например, во время своих скитаний по свету он без малейшего усилия перенимал обычаи, нравы и даже костюм той нации, среди которой находился. Сейчас, у дверей дома, он хотел снять обувь — согласно правилам японской вежливости. Но тут — в этом французском салоне, где звучала французская речь, — экзотика, по-видимому, была не в моде.

Поэтому Жан-Франсуа Фельз склонился к протянутой ручке совершенно так, как он сделал бы это в Париже, и поцеловал ее.

Потом своим быстрым и проницательным взглядом художника он окинул хозяйку дома.

На маркизе Иорисака было платье от Дусе, Калло или Ворта. Это сразу бросалось в глаза, потому что это платье, хотя и было хорошо сшито и шло маркизе, но было задумано, изобретено, выполнено европейцем, для европейской женщины и становилось на этой хрупкой, тоненькой японке чем-то вроде огромной золоченой рамы, в которую вставили крошечную акварель. Для довершения впечатления маркиза Иорисака была причесана вопреки всем традициям: ни глянцевитых пышных коков, ни широких прядей, обрамляющих все лицо, — только низкая прическа, волосы, уложенные на затылке. Так что головка, не увенчанная классическим эбеновым тюрбаном, казалась миниатюрной и круглой, точно кукольная.

Хорошенькая она?.. Фельз, художник, влюбленный в женскую красоту, задал себе этот вопрос не без страха. Хорошенькая, маркиза Иорисака?.. Европеец скорее нашел бы ее некрасивой: слишком узкие глаза, наискось подтянутые к вискам так, что напоминали две длинные косые щелки; слишком тоненькая шейка; слишком широкие скулы и бело-розовые щеки, напудренные и нарумяненные до невозможности. Но японцу маркиза Иорисака должна была казаться красавицей. Но и в Европе, и в Азии нельзя было не поддаться странному очарованию, которое исходило от нее.

Фельз поцеловал ручку, словно безделушку из слоновой кости, и, отказываясь сесть первым, возразил:

— Умоляю вас, не извиняйтесь. У меня даже не хватило времени как следует полюбоваться вашим салоном и садом…

Маркиза Иорисака подняла ручку, словно отстраняя комплимент:

— О! Дорогой маэстро! Вы насмехаетесь, вы насмехаетесь. Наши злополучные садики так смешны… и мы отлично знаем это. Что касается моей комнаты — ваша похвала относится к моему мужу: это он меблировал весь дом еще до моего приезда. Потому что ведь мы здесь не дома: наш дом в Токио. Но Токио так далеко от Сасебо, что морякам невозможно ездить туда в отпуск. Вот и…

— А, — сказал Фельз, — так маркиз Иорисака служит в Сасебо?

— Ну, да… Разве он не сказал вам этого вчера, когда был у вас с визитом на борту «Изольды»? Его броненосец ремонтируется… По крайней мере, я что-то слышала… Об этих вещах с женщинами ведь не говорят. Кстати, я еще не поблагодарила вас, дорогой маэстро… Вы так любезны, что согласились писать мой портрет! Мы чувствовали, что совершаем что-то неприличное — ловим вас на яхте, где вы даже не совсем у себя… Мой муж не решался сперва. Подумайте… портрет такой маленькой ничтожности, как я, — и такой художник, как вы. Я буду до отвращения горда. Вы, наверно, никогда еще не писали японки? Не правда ли, до сих пор не случалось? Так, значит, я буду первой женщиной в империи, чей портрет будет подписан Жан-Франсуа Фельзом!..

Она, как ребенок, захлопала в ладошки. Потом вдруг стала серьезной:

— Я особенно радуюсь мысли, что благодаря вам я, до некоторой степени, буду теперь всегда с мужем… В его офицерской каюте, на его корабле… Портрет — ведь это почти что двойник человека, правда? И вот мой двойник отправится в море и, может быть, даже будет присутствовать во время битвы… потому что сообщают, что русский флот прошлую субботу прошел мимо Сингапура.

— Боже мой! — засмеялся Фельз. — Значит, ваш портрет придется писать в героическом стиле!.. Но я и не знал, что маркиз так скоро возвращается на театр военных действий. Теперь я еще лучше понимаю его желание увезти с собою, как вы говорите, вашего двойника…

Маленькие губки, еще уменьшенные ярким темным кармином, приоткрылись для неожиданного, очень японского смеха:

— О! Я знаю, что это очень необыкновенное желание: в Японии не принято казаться влюбленным в собственную жену. Но мы с маркизом так долго жили в Европе, что переняли все западные привычки…

— Правда, — сказал Фельз, — я хорошо помню: маркиз Иорисака был причислен к морскому министерству в Париже…

— Целых четыре года. Первые четыре года нашего брака… Мы вернулись только в конце прошлой осени, как раз к объявлению войны… Я еще застала в Париже «Салон» 1903 года… и как я восхищалась там вашей «Азиядэ»!

Фельз поклонился с чуть заметной насмешливостью:

— Значит, увидя «Азиядэ», вы и пожелали иметь свой портрет моей кисти?

Смешок опять появился на накрашенных губках, но на этот раз он закончился чисто парижской гримаской:

— О, дорогой маэстро! Вы опять насмехаетесь… Конечно, нет: я вовсе не хочу быть похожей на эту хорошенькую дикарку, которую вы изобразили в ее необыкновенном костюме и всю заплаканную, с такими глазами, будто она смотрит неведомо куда…

— Она смотрит на двери, в которые только что кто-то ушел навсегда.

— А, вот как. Но ведь это не портрет. Я видела и ваши портреты: Мэри Гардэн, герцогини Версальской… и особенно красивой м-сс Гоклей…

— А, особенно этот?

— Да… О, я и предвидеть тогда не могла, что в один прекрасный день вы приедете в