увезла его домой. Кому сказать, что покупала его для больницы: или засмеют, или не поверят. А те, кто меня знает, даже не удивятся. Как-то моя подруга призналась, что не удивится, даже если услышит по радио, что я улетела на луну.

Возле кабинета доцента никого не было и, отбив для приличия мелкий перебор пальцами по двери, я заглянула внутрь. Увидев меня, он резко поднялся, пошёл ко мне навстречу, потом передумал, сел на место и заявил, что ответы ещё не пришли, дескать, надо подождать.

— Может по кофейку? — предложила я.

— Не знаю… может… А, знаешь, лучше потом, потом… — таким я его никогда не видела.

Признаться, я обиделась. За эти две недели мы успели стать друзьями и знали друг о друге больше, чем положено врачу и пациенту. Наверное, у него проблемы, а я веду себя, как эгоистка, — решила я, подпирая спиной стену в узком, слабоосвещенном коридоре.

В этом коридоре было что-то не так. Никогда раньше не замечала, чтобы свет здесь был таким тусклым. Медперсонал тоже ведёт себя как-то подозрительно: пробегают все мимо, не смотрят в глаза, как будто я собираюсь попросить чего-то там в долг. И вдруг меня осенило! Ведь сегодня день моей выписки — они ждали от меня подарков, букетов — конфет, в конце концов, а я… Не долго думая, я спустилась в буфет и купила конфет, несколько шоколадок, пару бутылок шампанского, — даже удивилась, что в больнице продают спиртное — предусмотрительные какие. Разделила всё по пакетам и стремглав поднялась на пятый этаж. Доцента в кабинете не было, и один из пакетов я протянула дневной медсестре Наташе, которая проходила по коридору:

— Наташ, я выписываюсь, спасибо тебе за всё! Ты замечательный человек…

— Ой, что ты?! Не надо, не надо! — отпрянула она от меня и юрко скрылась за дверью кабинета старшей медсестры.

Странное поведение Наташи меня обеспокоило даже больше, чем беспричинное равнодушие доцента, которое я списала на его личные проблемы. Я не раз делала этой улыбчивой, безгранично доброй девушке небольшие подарки, и она всегда с радостью их принимала. Однажды, в переизбытке своих пациентских чувств, я обрызгала её духами, когда узнала, что после смены наша любимая медсестра идёт на свидание. Она была на десятом небе от счастья, хоть и отметила, что пользоваться парфюмом во время работы им строго запрещено. Тогда я просто отдала ей оставшийся пузырёк и взамен получила благодарный медсестринский поцелуй в обе щеки, — и вдруг сегодня такое…

Я не знала, как себя вести и мне ничего не оставалось делать, как топать в палату на свою кушетку.

— Ты еще здесь?! — удивилась Ангелина Михайловна, — думала, уже не зайдёшь. Смотрю, стоит — стену подпирает. Чего это он тебя сегодня — бортонул?

С Ангелиной Михайловной мы подружились в тот день, когда я выходила из наркоза. Лёжа на своей кушетке, я в полудреме слушала её истории жизни. Невыносимо громкий, чуть грубоватый голос несколько раз вырывал меня из сна, и я раздраженным бормотанием призывала её снизить децибелы. Это помогало, но ненадолго. Через пару минут она входила в свой привычный ритм и снова басила на всю палату. Из всех её рассказов почему-то запомнилось только то, что в молодости она загорала без лифчика и теперь решила, что это и есть причина её нынешнего заболевания. Потом, когда я окончательно пришла в себя, она ещё много раз рассказывала, как давно приехала из Сибири и купила квартиру в нашем городе. Только никого у неё здесь нет, была двоюродная сестра и та уехала.

Её кровать стояла в углу, возле окна, и она часто подолгу смотрела в окно, как будто кого-то выглядывала.

— Чего молчишь? А бледнющая какая! Случилось чего?

— Сама не знаю, — я уже не могла сдерживать беспокойство, — никто со мной не хочет разговаривать, говорят: «ответы ещё не пришли».

— Это ты с Надеждой из пятой палаты в один день делала?

— Ну, да, — вспомнила я.

— Как же тогда не пришли?! Слышала, какой вой в пятой стоит…? Ей не говорили, а она все равно узнала.

— Что узнала? — сама не знаю, зачем задала этот вопрос.

Что ещё можно узнать в этой больнице, когда ждёшь результаты анализов? Я выскочила из палаты и бросилась прямиком к Надежде. Та с красным лицом, заплаканная, не понимала, о чём я спрашиваю.

— Четвёртая стадия, — тихо сказал её муж.

— Но сейчас всё можно вылечить, всё… — как-то коряво, неубедительно я попыталась успокоить этого большого, растерянного человека, занявшую соседнюю кровать возле жены.

Он опустил голову и ничего не ответил. Не зная, что ещё сказать, я снова возвратилась в свою палату.

Ангелина Михайловна держала в руке розовую атласную ленту:

— Ты пошла, — смотрю, что-то лежит. Подняла… А это же твоя лента — с платья? Кругом надувательство! Такие деньги дерут, а шить вообще не умеют! Платье-то новое, смотрю…

Я почувствовала себя настолько плохо, что Ангелине Михайловне — грузной женщине восьмидесяти лет от роду, пришлось резво подхватиться и усадить меня на кушетку.

— Ух, напугала! Ты чего это тут — в обмороки падать собралась?! Ответы получила что ли?

— Нет, — с трудом пролепетала я.

— Так чего ты, из-за ленты что ли? Ой, нашла из-за чего сознание терять! Вон руки есть — пришьёшь.

Эта кушетка, лента, палата — всё вокруг стало настолько ненавистным, что я подорвалась, как бешеная, и побежала к доценту. Или пусть мне всё говорит, или… А что «или»? Что я могла сделать?

В кабинете его не оказалось, и я не нашла ничего лучшего, как мерить шагами коридор. Сколько же палат в этом отделении, если он такой длинный — вон сто пятьдесят шесть шагов насчитала. Пока я занималась математическими измерениями, в отделение зашел доцент. Я бросилась к нему, но неожиданно из открытого кабинета старшей медсестры долетели слова:

— Чего он ей не скажет? Маячит с самого утра, как… Все равно ведь узнает!

Я стала искать того, кто здесь маячит. К моему ужасу, кроме меня здесь вообще никого не было. В последний момент я передумала идти к доценту и, заглянув в кабинет старшей медсестры, взглядом вызвала Наташу. Боясь рухнуть на пол, я оперлась об стену и к большому своему удивлению начала улыбаться:

— Ой, Наташ, я уже всё знаю, он мне сказал. Просто занят сейчас, просил, чтобы ты мне во всех подробностях рассказала.

Наташа с необыкновенной добротой в глазах взяла меня за руку, и мне окончательно сделалось дурно. Рука вспотела, я испугалась, что выдам своё волнение, и они снова продолжат играть в эту невыносимую молчанку. Набравшись сил, с неестественной, искажающей лицо страдальческой улыбкой, я спросила:

— У меня — это…?

— Ну, раз он просил, тогда пойдём в манипуляционную, я всё расскажу.

Я испугалась, что нам