Фандорин в некотором смысле чудовищно невежественен. Как Шерлок Холмс не знает, что земля ― круглая, так Фандорину, внутри литературы, на самом деле, существующему ,не приходит в голову поразмышлять над весьма интересными ситуациями, в которых он то и дело оказывается: может, права азазелевская старушка, может, зря влезли в дело Соболева? Эта литературщина, из которой ничего не следует, которая остается на уровне сюжета, ― многого стоит. Читатель ждет уж идеи, проклятого вопроса, диалога с Соней, Чертом, на худой конец, со старцем Зосимой ― но остается чистая цепочка событий, поддающаяся логическому осмыслению, прогнозу и анализу, но невозведению в статус общечеловеческой Прото-Ситуации (встреча со злом, человек на распутье и т.п. чушь) ― ничего лишнего.
Акунин -Тарантино наоборот. У того персонажи традиционно плоские начинали рассуждать о совершенно им не свойственных вещах; у Акунина напротив ― им бы пора уже как-то начать идеологизировать, воздуха в рот набрать да и выпалить все ― но нет, молчат, бесстрастные, играют в детектив. От этого «наивность» текста представляется многозначительной, а автор ― истинным убийцем. Вы и убили-с! ― хочется прошипеть ему после очередного изящного разрешения сложнейшей ситуации. Так оно, впрочем, и есть; но об этом после.
То, что пространство, в котором совершаются преступления, ― литература, обнаруживается сразу. Б. Акунин заимствует сцены, мотивы, типажи ― очень много из Достоевского, Гоголя, Лермонтова, Толстого, Пушкина и т.д. Удовольствие от чтения, от этой явной вторичности ― не в узнавании конкретных цитат и параллелей ― вот «Идиот», а вот «Герой нашего времени», а вот «Война и мир». Это вам не кроссворд из «Книжного обозрения». Так, скорее, задается ритм чтения: как нечто неновое, знакомое, домашнее, уютное. Характерно при этом, что фандоринское пространство ― Москва, с ее идущими еще от Толстого коннотациями неподдельности, настоящести, искренности; противоположен ей Петербург, где «идеи».
Отчего автором выбрана для Фандорина именно эпоха последней четверти девятнадцатого века? («Азазель» ―1876 год, «Декоратор» ― 1889). Прежде всего, наверное, потому, что это время триумфа русской литературы, время наивысшей ее престижности (пародийный штрих ― Фандорин даже гостиницу выбирает ту, в которой сам граф Толстой останавливался). С другой стороны, это время отчасти напоминает наш конец 20 века ― становление либерализма, окончательный выбор прозападного пути, «разгул преступности». Параллели совершенно не навязываются автором ― это незавуалированный рассказ про нас. Если что-то и есть, то, скорее, какие-то комические соответствия ― малиновые кафтаны купчиков, поиск денег на достройку и роспись Храма, московский губернатор, афера – «пирамида» etc. Как ни странно, цикл о Фандорине ― неплохая пара к солженицынскому «Красному колесу». Почти тот же период, тот же набор исторических лиц. Но если для Солженицына это ― ключевой период, задавший всю дальнейшую российскую нестабильность, то Акунин никогда не нисходит более чем до легкой иронии. Это не Россия, которую мы потеряли, это герой, который остался только на бумаге. Фандорин ― герой нетрагический и немятущийся. Он плоский, линейный и жизнеутверждающий. Он ― единственный классицистский персонаж в этом многослойном постмодернистском повествовании.
Серия книг об Эрасте Петровиче ― непросто череда похождений ловкого ищейки; это еще и жизнеописание. Каждой книге соответствует какой-то год, и промежутки между ними иногда довольно значительны. Фандорин взрослеет и меняется ― в отличие от раз и навсегда сложившихся сыщиков Кристи и нестареющих суперменов типа Бонда. Там герой ― только логическая машина с идиотскими привычками или плэйбой с белыми зубами. Для Акунина Фандорин важен как личность.
Фандорин ― образец, Фигура. Но странная. Не типичный представитель эпохи, не винтик государственной машины, не «честный профессионал», не обиженный эпохой маргинал ― известные в советском и новорусском детективе типажи. Фандорин ― чудак, чиновник особых поручений, при этом обслуживающий даже не Государство, а более слабую его ветвь, московскую, как д'Артаньян при королеве, а не при Ришелье. Фандорин ― совершенно не соответствующий своей эпохе тип; именно поэтому можно предположить, что Фандорин не списан с какого-то чудака той эпохи, а специально сделан для нас, нынешних читателей, неприемлющих никакой идеологии и действовать тоже не желающих. Фандорин ― фигура русского либерализма конца 19 века, но не идеолог, а деятель: он спасает Россию от заговоров иностранных козней, он не дает ей превратиться в восточнославянскую диктатуру (история с Соболевым). Фандорин ― мечта нынешнего либерала: человек светский, способный к действию, безусловно нравственный, при этом чудак, то есть имеющий представление о ценности приватности, privacy, человек. Судя повсему, похож на своего героя и автор: он не предлагает своего героя как образец для внелитературной действительности в той манере, как это всегда делала русская литература ― нате!, а использует его для себя, для друзей дома с хорошим вкусом ― «угощайтесь!» Фандорин ― с одной стороны, Новый Герой, с другой, ― библиотекарь, ряженый бравым следователем, и распутывает он некровавые преступления и заговоры, а бродячие сюжеты, блуждающие сны и перепутавшиеся мотивы.
Акунин ― не просто «наши второстепенные поэты», не мастеровитый жанровый сочинитель, книги которого лет через пять будут стоять в каждом приличном доме рядом с Дюма и Стивенсоном. Не только. В соседях наверняка окажется и «Имя розы» Эко, и Павич, и Борхес, и много еще кто. Акунин ― автор многоуровневый.
Верхний слой ― лубочный, «наивный»: здесь комичное имя главного героя («Фандорин» ― тут чувствуются воспоминания автора о красавце Жане Маре в роли журналиста Фандора и о моде на все прибалтийское 70-х годов ― вроде бы и наш, и не наш ― кр-расота!), здесь любимый прием фокусирования на персонаже через несобственно прямую речь («Завтрак Клариссе подавала кривляка мадам Клебер. Поразительное умение делать из своей слабости орудие эксплуатации!»). Приемом этим Акунин пользуется слишком уж часто, смакуя речевые и ментальные особенности воображаемых авторов этих монологов. Смысл этого приема ― усиление позиции персонажа за счет замещения им позиции автора. Автор в «наивном» тексте не нужен. Здесь же лубочное «благородство» поступков Фандорина ― он становится суммой качеств, уплощается; несмотря на те авантюрные ситуации, в которых он оказывается, мы знаем, как он отреагирует ―