своим наставником — прославленным мимом Жоржем Вагом — научили ее работать, сжав зубы, после трех-четырех часов сна, подавлять чувство голода, «преодолевать непреодолимое», как скажет она позднее. Эти же годы научили ее, что эгоизму, казавшемуся всесильным, пока рядом был Анри Готье-Виллар, поклоняются далеко не все; взаимовыручка актеров вернула веру в человека. Именно тогда формировался мужественный характер подлинной Колетт.

Писательский труд, который недавно еще утомлял как работа поденщика, теперь настойчиво манил к себе. Несколько книг («Диалоги животных», 1904; «Сентиментальное отшельничество», 1907; «Усики виноградной лозы», 1908) она подписала Колетт Вилли, еще не отказавшись совсем от имени, уже знакомого читателю по циклу о Клодине. С «Изнанки мюзик-холла» (1913) Колетт ставит только свое имя.

«Усики виноградной лозы» и «Странница» (1911) обозначили два основных пути, по которым будет отныне развиваться творчество Колетт — психологические романы и философическая проза.

Некоторые из своих произведений Колетт инсценировала для театра («Шери», «Странница», «Другая») и кино («Клодина в школе», «Жижи», «Митсу»), выступала на сцене, печатала рассказы и театральные обозрения на страницах газет «Матен», «Фигаро».

Второй брак (с Анри де Жувенслем, редактором «Матен») был сравнительно недолгим, но подарил Колетт дочь; она родилась через год после кончины бабушки — Сидо — и дала Колетт возможность продолжить целительный диалог поколений.

В 1925 году Колетт познакомилась с высокообразованным и деликатным человеком — Морисом Гудкетом, рядом с которым прошли годы счастья мирной жизни и невзгод военной поры. Колетт то открывала маленький «Институт красоты», то помогала Гудкету в рекламе, то выступала с лекциями и беседами, то писала титры к кинофильмам, — денег постоянно не хватало. Только в канун войны супруги смогли избавиться от долгов, купить дом на берегу Средиземного моря.

Война опрокинула все планы. Опрометчиво решив вернуться домой, в Париж, супруги пережили страшное потрясение при пересечении границы оккупированной зоны. Германский офицер долго всматривался в карие глаза служанки Колетт и подозрительно изучал буйную копну волос Колетт: «Вы еврейки?» Морис Гудкет не выдержал: «Если у кого и есть еврейская кровь, так только у меня!» Такая неожиданная защита успокоила офицера, и снова загорелся свет в окнах парижской квартиры, выходивших во двор Пале-Руаяль у миниатюрной площади, что носит ныне имя Колетт. Однако декабрьской ночью 1941 года ее двери содрогнулись от ударов; облава не обошла стороной и дом Колетт. Она собрала мужа в страшный путь быстро, молча, не проронив ни слезинки, а на следующий день, не боясь навлечь на себя беду, начала обивать пороги комендатур, звонить друзьям. Один из поклонников таланта Колетт, имевший, видно, связи с оккупационными властями, пришел к ней с предложением: «Уговорите мужа, ему достаточно согласиться работать в конторе лагеря (он заключен был в лагере Компьень) и изредка докладывать о поведении своих товарищей по бараку.

— Я отказываюсь.

— Но тогда его ждет смерть.

— Я выбираю смерть.

— Не спросив мужа?

— Мы выбираем смерть».

Судьба, словно испугавшись этого вызова, отступила. В феврале 1942 года Гудкета освободили; он вернулся домой, вынужденный таиться по ночам, опасаясь новых облав. Дочь Колетт — участница антифашистского подполья в Коррезе. Колетт в Париже еле сводила концы с концами, занося в свой дневник «Париж из моего окна» (1944) советы, как легче обмануть голод, как сохранить работоспособность при минусовой температуре в комнате.

В те годы Колетт жила в атмосфере тревоги, ожидания, надежды на избавленье, пристально всматриваясь в грозное лицо реальности, вбирая в себя боль и страдания жертв «нового порядка», подобно жизнерадостной Рене, которую она едва узнала в 1943 году — так постарела Рене, угнанная в Мюнхен, где над ней измывались с садистской жестокостью. Колетт не забыла об этом и в мирные дни. Запомнила и поведала о годах зловещей неволи, духе непокорства, Сопротивлении и днях освобождения в мемуарной книге «Вечерняя звезда» (1949): «У Пале-Руаяля было свое маки. Люди наши прятали парашютистов… давали приют английским летчикам, укрывали от облавы евреев, спасали детей от свирепости «нового порядка», помогали молодежи «уклоняться» от угона в Германию… Единодушный отпор, исходивший от каждого камня, каждой женщины, сидевшей возле детской коляски, гнал захватчиков прочь… Тысяча пятьсот дней… И неужели за тысячу пятьсот дней войны, угнетения и организованного разрушения народ не лишается всего, что он имел, вплоть до надежды?» Нет, свидетельствует Колетт, французский народ не утратил веры в свое освобождение, не покорился мучителям-захватчикам с их дьявольской жестокостью: «Подлинное мужество, как и бравада, помогли гражданам Парижа выстоять». По праву разделенного с народом страдания и надежды запечатлела Колетт неудержимую радость освобождения Парижа — и праздничные орудийные залпы, и перезвон колоколов, и стремительный порыв «Марсельезы»: «Как странно, как хватает за сердце, когда смеется, и поет, и плачет вся улица! Так давно Париж не смеялся и не плакал открыто, на людях, свободно…»^[2]

Признание Колетт свершилось еще в эпоху между двух войн: ее избрали в Королевскую Академию языка и литературы Бельгии (1935); тремя орденами Почетного легиона были отмечены ее заслуги в развитии французской культуры. В 1945 году она вошла в Академию Гонкуров, став ее президентом (1949). В 1948–1950 годах издается Полное собрание сочинений Колетт. Ее награждают (1953) большим офицерским орденом Почетного легиона — одним из высших знаков отличия во Франции. Но мужества в эти годы понадобилось больше, чем раньше. После перелома ноги к ней подбирался артрит, еще в военные годы лишивший ее возможности свободно передвигаться. С 1949 года Колетт была прикована к постели. Писала, принимала близких, смеялась, выезжала с помощью друзей на заседания Академии Гонкуров, жила энергично и полнокровно, без скидок на болезнь. Как и мать ее, передавшая дочери радостную любознательность, Колетт с детства имела привычку восклицать удивленно: «Смотри!» «Смотри!» — было, по свидетельству биографов, ее последним словом. Куда звала она обратить взор — к буйной августовской листве за окном? К солнечному зайчику на стене? К загадочной форме облака? «Мы не умеем смотреть, — сетовала не раз Колетт, — смотреть внимательно, смотреть заинтересованно». Слово, слетевшее с остывающих губ, как завет потомкам: всмотреться, вслушаться в течение обычной жизни, разгадать ее тайны. Колетт