ли на устах твоих?

– От сердца я говорю и с истиною на устах. Чего хотел брат мой? Все годы царствования он посвятил борению за любовь к себе – вот стержень жизни его. Разве незаконной цели желал он? Да что пользы желать напрасно, коли некому руку подать, когда душат невзгоды?

– Цель, может, и законная, да средства незаконные! – вновь возразил неугомонный Маттафия.

– Довольно споров! – прервал казначей, – шива все-таки! Нам уместнее вспомнить, как страдал несчастный от недугов, как мужественно крепился и достойно цеплялся за жизнь.

– Нет геройства в страдании от старческих хворей. Болезни есть налог на старость – у одних он больше, у других меньше, но платят все! – постановил Маттафия.

– Был бы с нами врачеватель царский – рассказал бы он о недугах Ирода, – заметил Ахиаб, племянник усопшего.

– Ирод не оставался с лекарем наедине. Для верности залучал меня в свидетели, – сказал держатель казны Птолемей.

– Говори, коли видел и знаешь! – бросила Шуламит.

– Утро обыкновенно встречало Ирода лихорадкой, – начал Птолемей, – она утихала к полудню и сменялась зудом на коже и сильными коликами в животе.

– Это невыносимо! – перебила Шуламит.

– Это невыносимо, но царь терпел, старался виду не подавать, – продолжил казначей, – а к вечеру у него страшно отекали ноги, краснели, делались бесформенными, столбчатыми, точно слоновьими, и причиняли ужасную боль.

– О, несчастный! – воскликнул Ахиаб, невольно нарушив священную тишину шивы.

– Прошу тебя, тише, Ахиаб, – прошептала Шуламит.

– Но, увы, это еще не все! – вымолвил Птолемей.

– Что же еще? – подбодрил Маттафия.

– Ты, похоже, злорадствуешь, Маттафия! – упрекнула сестра Ирода.

– Боже сохрани меня радоваться чужим страданиям! Одумайся, Шуламит! Ты говоришь это первосвященнику!

– Смещенному, однако, – прибавил Ахиаб.

– Позвольте продолжить, спорщики, ибо я не до конца описал муки больного монарха, – сказал казначей, – ближе к ночи Ирода начинали терзать припадки одышки, а, иной раз, и мучительные судороги, не дававшие уснуть больному.

– Бедный брат мой! Но ведь болезнь будит не только страх, но и надежду!

– Однако я не сказал еще худшего, – не унимался Птолемей, – в срамной области у царя образовалась гниющая язва, плодившая червей!

– Не надо быть лекарем, чтобы указать на причину сей жесточайшей и постыднейшей хвори, – уверенно заявил Маттафия, – то небесная кара Ироду за предание огню иудейских законоучителей!

– Ненависть горит в очах твоих, клевета отворяет и смыкает уста, злой ты, первосвященник! Пусть не все деяния брата моего покойного были святы, но изгнание мизантропа из храма – благое дело!

– Ты дерзишь мне, Шуламит, но я не виню тебя, ибо прописано в книгах наших: не судить человека за поспешные слова, коли пребывает он в горе.

– Уймись, Маттафия! – призвал Ахиаб, – а лучше приготовься внимать, сколь мужествен был Ирод.

– Мы все готовы! – прервал Птолемей, – говори, Ахиаб, что знаешь!

– Ирод долго и твердо выносил муки, – продолжил Ахиаб, – но когда они превратились в нестерпимую пытку, он, не колеблясь и не страшась мрака смерти, решился на высший подвиг человеческий.

– О, я не ведала сего! – воскликнула Шуламит, – чему ты был свидетель?

– Однажды, когда страдания слишком терзали душу и тело Ирода, царь дерзнул поторопить судьбу. Насилу улыбнувшись, он попросил яблоко. Потом приказал подать нож. Придворные ничего не заподозрили, потому как знали, что слабые передние зубы не позволяли монарху откусывать от плода. Только коренными зубами венценосец мог жевать яблоки, предварительно нарезав их на мелкие куски, – сказал Ахиаб и сделал паузу.

– Продолжай же! – не вытерпел казначей.

– Взявши нож, царь размахнулся с намерением заколоть себя. Счастье, что я был рядом и не спускал глаз с Ирода. Я стрелой бросился к нашему монарху и выхватил орудие самоумерщвления!

– Благородный Ахиаб, – проговорила Шуламит, горячо сжав руку Ахиаба в своей руке, – ты продлил драгоценную жизнь!

– На целых пять дней! – уточнил племянник.

– Воистину, народ иудейский обязан тебе! – провозгласила сестра.

– Спасибо, Ахиаб, – добавил Маттафия, – ты не позволил царю свершить еще одно злодеяние. Ибо сказал Господь: “Особенно же кровь вашей жизни взыщу Я”.

– Ядовита похвала твоя, Маттафия, – заметила Шуламит.

– У меня и для тебя похвала найдется, если поведаешь, как последнее желание брата не исполнила! – усмехнулся отвергнутый царем первосвященник.

– Расскажу, да только не ради похвалы твоей лукавой, а чтобы нелицеприятие мое всем наглядно видно было!

– Мы слушаем тебя, Шуламит, – промолвил Птолемей, – права ты: пристрастию не место в царском доме!

– Брат мой, – начала Шуламит, – стержнем жизни своей сделал одну большую цель – добиться любви к себе, и вот он сказал мне …

– Слыхали уж это от тебя! – перебил Маттафия.

– Продолжай, Шуламит, – заметил Ахиаб и с укоризной посмотрел на первосвященника.

– … и вот он сказал мне: “Не добился я любви ни от народа, ни от семейных. Знаю, иудеи будут праздновать мою смерть, как юбилейное торжество. А я хочу, чтобы плакали люди!”

– Верно говорил брат твой – праздновать будут иудеи кончину его. И не диво, что предвидел он это, ибо всегда знает человек посмертную долю свою, – снова не удержался Маттафия, поучительно добавив: “Жизнью опоздаешь, часом не наверстаешь!”

– И брат придумал совершить недоброе дело, – не ответив первосвященнику, промолвила Шуламит, – он взял под стражу знатных мужей Иудеи и запер в ристалище. “Когда я умру, – сказал он мне, – вели изрубить арестованных. Увидишь – многие станут плакать по смерти моей!”

– Молчи, Маттафия! – остановил Птолемей приготовившегося что-то сказать первосвященника.

– А ты что, Шуламит? – взволнованно спросил Ахиаб.

– Я не стала возражать удрученному болезнями брату. Не хуже Маттафии знаю, что страдающего не судят за поспешные слова. Зато сразу после смерти Ирода освободила пленников и отпустила на волю!

– Прекрасно поступила, Шуламит, – промолвил Маттафия, – и хоть пренебрегла ты моею похвалой и лукавой назвала, а все же советую принять ее. Запомни: времена переменчивы, и добрым словом первосвященника дорожить надобно.

– Он прав, Шуламит, – политично поддержал Птолемей.

– Не только в этом я прав, – ухватился Маттафия за одобрение, – мне есть что добавить о правоте своей и заодно открыть великие согрешения царские.

– Говори, Маттафия, мы судьи праведные и неумытные. Повторяю: пристрастию не