Хельга Лагард Лед небес

Каждому заглянувшему. Спасибо!

Не забывай, что если призрак — ты,

То и я сам — туманный призрак тоже.

Данте Алигьери, «Божественная комедия»

I. Холод

Первое его воспоминание — лютый холод.

Суровый взгляд отца, рокот его голоса, отражавшийся от стен дворца, бескрайние снежные просторы за их пределами, — из холода был соткан мир, и сложно было представить себе жизнь без холода. Как и смерть, которая никогда не настигнет уроженца небес.

Его нарекли Иммануилом. И из холода он был создан миром, хотя отец так не считал. Отец не был создателем мира, но мнил себя создателем сына, и принимал порождение свое не за спасителя из преданий, а за дьявола.

И не ошибался.

Лишь став для отца дьяволом, Иммануил спасет от него мир.

* * *

Искусство лжи он впитал с молоком матери, которую никогда не знал. Холод — не только первое, но и единственное его воспоминание о детстве. Холод его матерью и был, и иного внутри него не было ничего.

Иногда ему чудилось, будто он что-то о матери помнил, но образ печальной женской улыбки, мимолетный и хрупкий, растворялся в морозном духе, поскольку сам от холода был отдален.

О его матери шептались дрожащие слуги, и не сразу Иммануил осознал, что дрожали они не от холода, а от страха — страха перед сыном и перед отцом. И сына, пожалуй, страшились больше, хоть и молились на него. Ведь на небесах, в обители смерти, никто никогда не рождался, пока не появился он.

Эти же слуги ему ненароком поведали, что отец, называющий себя богом, был простым человеком, занявшим пустующий божий трон; как и поведали, что матерью Иммануила была душа, попавшая к лжебогу в плен.

Наставники ему об этом не говорили. Наставники твердили, что отец — истинный творец небес. Творец этого морозного Рая, в котором они обитали, — блаженство смерти в вечной зиме! — и Ада, где грешников на муки обрекали.

Наставники не лгали, но лукавили, и это был самый значимый их урок. Урок притворства. Искусства лицемерия, которым владели все дворцовые слуги, и в котором он их всех превзойдет.

Его рождение называли чудом. Чудом, сотворенным богом и доказывающим его права на престол.

Его называли чудовищем, нарушившим все законы небес. Если он умудрился родиться, на что он способен еще?

Им восхищались, перед ним трепетали, его боялись и ненавидели. И прежде всего — отец. Только ненависти и страха было больше в нем, чем в ком-либо другом.

Обретший на небесах бессмертие, он не намеревался уступать свое место, и не нуждался он в наследниках. А сын — проклятое дитя, сотворенное живым в мире мертвых, — был главной угрозой его власти. Того, кто на земле не умер, невозможно убить на небесах, того, кто мертв — на земле не убьешь, а Иммануил был живым мертвецом, с которым нигде ничего не сделаешь; в этом бог убедился сам.

Несмотря на ненависть и страх, отец не хотел растить из чудовища врага, и пытался завоевать если не его любовь, то хотя бы верность. Но взращенный лицемерностью Иммануил видел отца насквозь, сохранив непроницаемой собственную маску.

Иммануил не испытывал к нему никаких чувств, если не считать презрения. Отец, рассказывая ему о небесах и божьем долге, не собирался разделять с ним бремя, а оказывал ему так честь. Сыновье имя извергалось из его уст проклятьем, и каменные стены, впитывая его, еще сильнее холодели.

На небесах не было холоднее места, чем обитель бога, и кого-то холоднее, чем бог.

Иммануил не выносил отцовского холода — это был не тот холод, что сотворил его. Холод родного мира оберегал его и согревал, а отцовский — был враждебным и отторгал. Потому что отец не имел никакого отношения к миру, которым пытался владеть, и, будучи самозванцем в нем, он боялся того, кто был им рожден.

И не зря испытывал бог страх.

Иммануила загробный мир признавал. Льнул к его ногам, собирался у него в руках, обнажался перед ним, открывая свои тайные тропы и бреши; мир признавал своим хозяином Иммануила, отчаянно свергая Элохима. Небеса наполняли сына какой-то странной силой, рвущейся наружу, но, неопытный и обескураженный, тот не понимал, что с ней делать.

Иммануил никому не говорил об этом странном чувстве, но отец будто догадывался сам. Чем больше сын наполнялся силой, тем больше нервничал лжебог, словно часы, отсчитывающие последние мгновения его правления, шли у него перед лицом.

Он запретил Иммануилу покидать территорию дворца. В нескончаемых лесах снега все равно заняться нечем, а в Ад или Чистилище тебя, сынок, сопроводят наставники, когда час тому придет. Наслаждайся Раем и не думай ни о чем.

Мир его хозяина сужался до стен дворца и окруженного забором сада, что оберегали статуи земных богов, почитаемых отцом. Статуи полюбились Иммануилу тем же, чем внушали ужас, и у них — стылых, вечно искренних и вечно лживых, — он перенял многое.

Просторы, зиявшие меж кованых ажурных прутьев, будоражили его нутро, а сила мира трепетала, утягивая душу в даль вечного мороза — там был ее исток, и там он понял бы ее природу. Но стража неотступно за ним следила, как неотступно стерегла отца, и Иммануила это удивляло: что может божьей власти угрожать среди пустынного множества лесов, где быть жизни не должно?..

Но не только даль мороза звала его.

— Зима — период в живом мире, когда стоит погода, которую мы наблюдаем здесь.

— А какая еще есть погода на земле?

— Весной тают снега, и из-под них показывается трава. Летом тепло сменяет жара. А осенью жара остывает, готовя землю к мертвой зиме. И потому, что мы в мертвом мире, у нас вечно царит зима.

— А тепло из себя каково?

— Отсутствие холода — таково оно.

Как просто! Наставники, приходящие из богатого и разнообразного живого мира, находили его вопросы глупыми, а свои ответы — очевидными. Но отсутствие холода было неведомо Иммануилу, как и отсутствие света, названное ночью, он себе вообразить не мог; он бывал в самых темных уголках дворца, но не под черным небом, полным звезд.

Не знавший никогда тепла, он жаждал его почувствовать. Не знавший ночи, он жаждал тьмы. И мир живых манил не меньше родных ледяных просторов, ведь он тоже был для него родным.

II. Узник

Час пришел тогда, когда Иммануил остановился в росте. Юным мужчиной он замер навечно, — весь дворец наблюдал за его взрослением! — и зрелость позволяла ему узнать правду об Аде.

Но Ад был не только там, куда везли поездами грешников. Истинный Ад был здесь, в сердце Рая. И он понял это, пока не пробил час.