не надо. Все меняют партнёров, а мы нет. Зачем? Нам хорошо вдвоём, и больше никого не надо. Пусть бы тут вообще вдвоём остались: я и Лилька. А, ещё запах распускающихся тополиных почек. Он такой сладкий сегодня вечером, никогда не замечал.

Лилька прижимается, я чувствую биение её сердца, оно вырывается из маленькой, почти детской груди. Оно рвётся ко мне, оно стучит по мне. И это так здорово. Так неожиданно, так маняще. Оно стучит по мне, и во мне тоже заколотили молоточки: тук-тук, тук-тук. Всё сильней и сильней. Я хочу, чтобы мои молоточки переплетались с её, совсем как у старинных часов. Там с двух сторон они падают на свои наковаленки по очереди. И получается красивая мелодия, и уже не слышно скучного монотонного тиканья. Такого же монотонного, как наша жизнь без этих молоточков.

И грудь Лилькина сейчас уже совсем не кажется детской, она обволакивает меня. Нет, не то слово. Надо красивее – она источает тепло, жар. Он мне передаётся. Я чувствую её соски, они острые, даже немного колются. А ведь она без лифчика пришла! Специально? Ну не могла же забыть! Меня аж затрясло. Я бы хотел увидеть, поцеловать эту грудь, но как? Не здесь, не сейчас! Вокруг же люди. Что подумают, да и Лилька, она тоже не из тех, доступных с сортировочной, что с проводниками за мешочек астраханских помидоров. Да и куда уходить? Здесь так хорошо, мне и ей, нам двоим. Интересно какие у неё соски? А вообще какие бывают соски? Я случайно видел у матери, они совсем мне не понравились, большие, тёмные, раздавленные какие-то. На картинах в музеях они совсем другие. Но там и женщины другие. Как нынче в моде, особенно у современных художников, что спортсменок рисуют. По жизни-то таких меньше, на наших харчах не особо разъешься. Вон и Лилька – невысокая, худенькая, миниатюрная с маленькими грудями. Маленькими, можно сказать, до сегодняшнего вечера. Как здорово ощущать их на себе, припаянными к своей груди. У Лильки только ноги покрупнее, чем должны быть. Так это удобно. Вот и сейчас моя рука медленно, но верно сползает с её пояса. А Лилька? А она ничего, лишь сильней прижимается и, подняв голову, смотрит мне в глаза.

Ух, целоваться нельзя, за это в прошлый раз милиционеры выгнали с площадки одну парочку. А рука не останавливается, её в полутьме никто не видит. Или делают вид, что не видят. Лилька что специально оттащила меня в самый тёмный угол? Свет от фонаря при входе сюда не добивает. Ещё чуть-чуть, и что там под юбкой? Сейчас доберётся моя рука. Юбка свободно болтается на Лильке. Вот, вот резинка от трусиков, пальцы пролезли дальше. Вот, ух! А почему меня аж передёрнуло? Это же совсем другое! Сладострастие, такое оно? Наконец-то! Ой, а у неё гусиная кожа там. А ниже там, ниже, заветное. Нет, нет, что я, не здесь, не здесь. Соседняя пара уже косится, засекли, куда залез. А Лилька молчит, только по-прежнему пристально смотрит. И глаза её блестят в темноте. Преданно глядит, как собачка во второй семье отца. Стоп. Выдыхаю. Пора остановиться. А где? Что? Музыка кончилась? У оркестра пауза, перерыв, а мы всё в нашем танце?

. Сенька и Колька смеются, пальцами на нас показывают. Дураки. Знали бы они, как это всё. Молоточки стучат, а в нутре всё опускается ниже, ниже, а там, где ниже, наоборот. Лилька заметила. Но мне не стыдно, никакого конфуза нет. Да я голый ради неё пройду по соседскому двору! Не по улице, конечно, там сразу повяжут. Бабки милицию вызовут. Те чикаться не станут. А так я готов. «Всё для тебя!» Но пора отцепляться. А то, правда, только испортим. Лилька ты как? Отвечают глаза: «Я не здесь. Я с тобой!» Я тоже. Моя рука неохотно возвращается в первоначальное положение на Лилькиной талии. Обидно, там было лучше. И Лильке тоже.

Перерыв таким длинным показался. Мы молчали. Я Лильку приобнял слегка, так, чтобы внимания сильно не привлекать. Но левую руку высоко положил, ей под грудь прямо и чувствую: стук-стук, стук-стук. Как хочется впиться губами в этот стук-стук! Подошёл Сенька, что-то булькнул, ерунду какую-то. Я даже отвечать не стал, только рукой махнул, мол двигай, друган, потом.

А потом был фокстрот. Зачем? Никто толком не умел. Какие-то поползновения на танец. И не прижмёшься. И все движения надо знать. Танцоры наши поселковые сбивались, только одна незнакомая пара уверенно двигалась: вперёд-назад, вперёд-назад, в бочок, ручки разведя, а потом ножку девушка приподнимала, облокотившись о руку партнёра. Красиво. Умеют, наверное, из Москвы приехали класс показать пригородным. Дуракам заводским да станционным. Танец не для всех. После работы в кружок надо ходить, учиться, чёрт знает, сколько времени, если ещё кружок в клубе есть. А хочется без кружка. Хочется так, прижать её, да без лишних манер чтобы.

Кончился наконец этот дурацкий фокстрот. Ждём, что дальше. Сможем опять с Лилькой пообжиматься. И вот после фокстрота неожиданно…

Ну скорей бы уж! Хуже нет, чем ждать. Ждать её, хозяйку, смерть. Думать, надеяться, может опять пронесёт? А может слегонца заденет. Вот это лучше б всего. Резанёт в мякоть бедра, подальше от важных артерий. Хотя почему? Можно и в косточку. Так дольше в госпитале пролежишь. Там тепло, кормушка хорошая. Медсёстры добрые. Лилька тоже сейчас в медсёстрах. Она кого-то пожалеет, ну по-доброму, как сестричка, меня другая. Нет, в кость не надо, до своих не доползёшь, тут, на этом чёртовом поле и околеешь, в сосульку превратишься. Хрен с ним, пускай лёгкое ранение, авось и так дальше медсанбата увезут. Чтоб грохот этот противный не слышать, чтоб глаза не закрывать от страха, не вздрагивать от взрыва, чтоб не бомбили.

А Сенька предлагал: давай, мол, под шумок друг другу стрельнем в мягкие части, и свалим отсюда под это дело. Не-е, так нельзя. Нечестно. Кабы все так делали, немец бы уже на Урале нашу кровушку пил. Вот майора того, гниду, подкараулить где-нибудь, да на фашистов свалить, это да. Нет, самострелом не стану, будь, что будет. Как в глаза потом людям глядеть. Да и был уже один у нас такой, после первого боя, когда ко второму готовились. Придурок, через бинт в ладонь. Сразу вычислили. Дураков нет. Где спросили первый патрон из магазина? А он ещё и гильзу выбросил подальше. В кого стрелял, в себя? Приехал из дивизии конвой и увёз. А на следующий день нас отвели с позиций, построили за лесочком, и его прямо перед строем. На колени падал, плакал, умолял. Да что там! А ведь тоже активный был, вызывался газеты читать на коллективных читках ещё, когда формировались. Слова правильные говорил. Вот договорился. Его даже хоронить не стали, так и бросили в кустах. Там глина замёрзшая была. Кому охота её долбить для такого.

А мама писала: с их работы один мужик вернулся, под чистую комиссован, а вроде как здоров. Дрова колет, мешки с почтой таскает, хоть бы хны, только