Валерий Соболев Мое дело. Наше дело. Общее дело

И когда я думал, что уже завязал, они затащили меня обратно.

Сильвио Данте

Глава первая: перемены.

По одному из ювелирных салонов, который назывался «София», расхаживал молодой человек, с видом, как будто бы понимающего в золоте и серебре эксперта. Его звали Питером Мюллерам, и он старательно выбирал кольцо для своей любимой, с которой планировал сыграть свадьбу и наконец зажить семейной жизнью.

– Господин Дойл, сколько стоит вот это с камнем? Оно серебряное? – сказал он жиденьким тенорком и как ребенок замер в ожидании ответа.

Владелец салона, то есть господин Дойл Грант, одетый в строгий, коричневый костюм и белую рубашку, стоял за кассой и с лёгкой, как будто бы приятной грустью, смотрел в окно, за которым падали и тут же взметались багряные листья, а ранний сентябрьский вечер наполнял сознание осенней тоской; хотелось философствовать о прожитых годах в компании близких друзей.

Сегодня он подменяет Марию, которая приходилась ему дочкой и уже второй год работала в отцовском ювелирном салоне. Мария на несколько дней уехала из Нового города, чтобы навестить ослабшую тетю Сильвию, которая проживала в соседнем городке и в последние время хворала. Сильвия не гостеприимна и ворчлива; жила она одна и детей не имела. Но была рада, когда приезжала ее любимая племянница и скрупулёзно ухаживала за ней.

– С камнем захотел… – сказал Дойл приятным баритоном. – Четыре сотни Питер!

– Ого.

Питер подошел к кассе, взглянул в глаза господина Дойла, в которых однозначно присутствовало что-то благородное, львиное, и сказал:

– Господин Дойл мне не хватает почти сотни… Я так люблю Нику и хочу для нее только самое лучшее! Вы бы не могли дать мне в долг? Я обещаю, что верну все до копейки, а если не смогу, то обязательно отработаю! Вы меня знаете. Я никогда вас не обманывал. Завтра я хочу сделать ей предложение!

Дойл улыбнулся, точно понимая, что сейчас судьба Питера в его руках, похлопал его по плечу и ответил:

– Так уж и быть! Осенью будешь очищать дворик от листьев; а зимой от снега. Если кольцо не подойдет, приходите вместе, подгоним под размер.

Странное поведение для капиталиста, не правда ли? Но как бы то ни было, Дойл на протяжении всей своей жизни был занят ровно одним – зарабатыванием денег. Он и вправду считал, что важнее купюр ничего нет, пока не погибла его жена… Тогда он понял: «Человек и только деньги, – это как человек и только желудок!»

– Большое спасибо! И от моей мамы тоже! Никогда не забуду, как вы ей тогда помогли…

– Ну ладно… ладно. Ступай уже.

Питер ушел. Дойл прошел в конец ювелирного и приоткрыл окно. Глубоко вдохнув он ощутил душевное тепло и вспомнил свою свадьбу и жену, которая ему часто снится и наполняет воспоминания прежней жизнью, которой больше никогда не будет. И эти всплывающие мгновения иногда дразнили его, а порой отравляли.

Спустя полчаса Дойл вышел на улицу и закрыл большую дверь салона. Затем он оглянулся и печально взглянул на красиво написанное имя София, над входом в ювелирный. Это имя его жены, которая пару лет назад погибла в автокатастрофе.

Дойл вздохнул и произнес тоскливо:

– Эх… София.

Затем он спустился по гранитным ступенькам и выйдя на алею не поверил своим глазам, заметив лежащего на земле Питера. Быстро подбегая к нему, Дойл оглядывался, пытаясь понять, что здесь произошло.

– Питер! – сказал Дойл и помог Питеру подняться на ноги.

Питер схватился за тяжелую ладонь Дойла и болезненно стоная встал, прикладывая дрожащею руку к рассеченной от удара брови; его бледное лицо выражало горесть, а наполненные тягучим ощущением несправедливости глаза бегали, как зверьки.

– Меня ограбили… Какие-то наркоманы… – растерянно произнес Питер и капли крови на его лице перемешались со слезами, залившими глаза.

***

После того, как Дойл отвёз Питера в больницу, он как подобает приличному человеку связался с полицией и все рассказал; полицейские достаточно холодно отнеслись к этому делу, и как показалось по словно молящимся оставить их в покое, каменным лицам, – виновных они не собираются искать, уж слишком мелкое происшествие, знаете ли…

Прошло несколько суток. Дойл все так же стоял за кассой и устало вздыхал. Настроение у него было гадкое, он думал о том, что произошло с Питером. Погода за окном навивала усталость и казалось, что сегодняшний пасмурный вечер будет тянутся вечно. Ювелирный пустовал и казалось, что все люди попрятались в подвалы, настолько на улице было подозрительно тихо, словно перед бомбежкой. И как только Дойл собрался уходить, в салон вошли двое мужчин, внезапно прервавшие жуткую тишину, в которой кажется, что вот-вот город злобно начнут бомбить нацисты. Мужчины одеты со вкусом в кожаные туфли и добротные пиджаки, Дойл не успел разглядеть во что были одеты эти люди, ведь как только они закрыли за собой дверь, ветер вдруг усилился и электричество в помещении отключилось и все лампочки погасли… Блеклый свет исходил только от окна, за которым вечер становился все темнее и холоднее…

– Мы закрываемся! Приходите завтра, – холодно сказал Дойл и плавные шаги появившихся темных фигур настораживали, словно вот-вот начнется спланированное ограбление, которое закончится как минимум серьезной психологической травмой.

– Это вы здесь Дойл? Я Мартин, а это мой близкий, – спокойно почти шепотом сказал подошедший к кассе Мартин Бирн.

Мартин угрожающе пошевелил мясистыми как у негра губами, явно планируя перейти к запугиванию. И как казалось господину Дойлу его уже начали запугивать, несмотря на спокойный и даже приветливый тон Мартина. Дойл вдруг почувствовал себя кроликом, которому вот-вот придется бежать от стаи голодных собак; а затем он посмотрел на свое пузо, которое как бы намекало, что ни о каком побеге речи не может быть.

– Да это я. А вы кто такие? Господа, – слегка неуверенно как бы возражая ответил Дойл и наконец лампочки зажглись. Свет вернулся – и это позволило ясно разглядеть лицо Мартина: шрамы, грубая, смуглая кожа, наглые как у цыгана-попрошайки прищуренные карие глаза.

Взгляд Дойла постепенно расплывался, словно он по неосторожности совершил тяжкое преступление и сейчас родственники «погибшего» устроят самосуд, со всей справедливостью…

Долго смотреть в глаза старому бандиту Мартину, у которого была тяжелая отдышка, он не мог, взгляд Мартина его будто обжигал цыганской наглостью. Мартин словно смотрел прямо в его душу, грезя покарать за грехи, однако