убил того мальчишку и взрастил на его месте чудовище. А может я вру сам себе, может того розового мира детства не существовало? Взрослые строили его на лжи и обмане. Может и не стоило очаровываться, чтобы не разочароваться.
И вот это свидание с детством вместо поддержки оказывается подножкой. Я говорю о чем-то со Светланой Николаевной, бросаю ей пару дежурных фраз и усталый выбегаю на улицу. Зачем все это? Уже вечер, зажглись фонари. На Васильевский, только туда, потеряться в лабиринте его линий. Наверное этот город лучше всего подходит для того, чтоб убегать, убегать от себя. Может за этим его и построили.
Город-мечта, северная Пальмира, город-сказка. О как мы любим эти сказки, все, лишь бы правду не видеть. Ведь правда горька, горше дегтя. Потому что весь этот быт, это лишь мишура, призванная скрыть то, что мы смертны. За сиюминутными делами мы забываем об этом. А вот момент творения чем-то приближает нас к Нему, к его бессмертию. Скульптор, обрабатывает грубый кусок мрамора, отесывает его только за тем, чтобы оставить «след», чтобы приобрести бессмертие, пусть хоть в устах людей, что будут славить его посмертно. Может и Он создал все это лишь для бессмертия, чтоб его чтили и помнили. О, как это сложно. Эти мысли, не знаю как спастись от них, Должна помочь ванна. Толстой, кажется, говорил, что это мерзко барахтаться в своих же обмылках. А мне по душе. Ванна у нас еще с тех… времен. В ней плескалось много графинь, должно быть даже хорошеньких. Я закрываю глаза, тело впитывает тепло и я думаю о том, что прямо сейчас лежу в ванне с графиней. Розовощекой, душистой графиней, пусть и эфемерной, пусть и фантомной. Я открою глаза и она исчезнет, но разве это важно, ведь когда-то я тоже исчезну, закрыв глаза. О ужас! Я вижу свое тело. Я умираю, я смертен, я телесен. Из моих пор сочится сало и гной, наверное когда-нибудь они победят и я истлею, я сгнию целиком. Я смертен. Почему этот чудесный лозунг не приватизировало ни одно политическое течение? Все гнались за трудом, работой. Тысячи «Arbeit macht frei», но ни одного «Ты смертен». Осознавая эту истину люди берегли бы себя, не стреляли и не воевали бы. Какой интересный парадокс – чтобы победить смерть приходится говорить о ней. Весь этот сонм мыслей сливается в один бесконечный бредовый поток и я напиваюсь, напиваюсь до потери себя. Пару часов тишины в голове, пусть и такой ценой – все равно. Но затем следует жуткая стадия конвульсий, содроганий и немощного отрезвляющего ужаса. И вот я под падающим потолком, окруженный ковром пауков. И в этот момент ко мне приходит, пожалуй первая здоровая мысль – надо вернуться туда, где не было всего этого. Не в детство, но раньше. В самое начало. В девственно чистый мир природы, может там, вдали от чужих ушей Он нашепчет мне что-то, расскажет что со мной, со всеми нами не так. И я понимаю, что надо делать дальше, понимаю куда зовет меня сердце. На юг, в горы. Подальше от цивилизации, поближе к звездам. И вот, на следующий же день, отойдя от ночных кошмаров, я судорожно собираю вещи. Прокручиваю в голове удивительный план этого летнего путешествия. Путешествия сквозь всю страну, на попутках и поездах. Из Питера в Москву, а там – полями и лесами в Крым. Наверное это мой исход, мое бегство из редакционного рабства. Мое хождение в люди. Выбираюсь на кольцевую дорогу, ловлю попутку. Останавливает пожилой мужичек, едет до Новгорода. Не долго думая соглашаюсь. Выезжаем из города по мостам, над заливом. Янтарный свет блестит на волнах, над Питером легкая дымка. Мужичок оказывается профессор философии. Всю дорогу говорим о чем-то размытом, но уже на подъезде к Новгороду он заговаривает о людях. Мол, почему, а главное к чему вся эта бесконечная суета, движение масс. И ведь действительно – мы только и делаем, что что-то делаем. Бесконечные разговоры по телефону, сплошной поток информации ото всюду. Может стоит остановится? Как продолжение мысли – старинный Новгород. Детинец, который чего только не видел за свою историю. Кругом все менялось, сгорало, отмирало, а он стоял. До позднего вечера брожу по городу. Сумерки поздние, лето все-таки. На какой-то улице натыкаюсь на разрытую канализационную яму, слои уходят глубоко под землю. Оттуда как будто смотрит время. Может по тем бревнам, что в самом низу ямы, ходил Невский или еще какой-нибудь князь. Ближе к полночи забредаю в заброшенный старинный храм. Удивительное дело, его облюбовала группа художников, на улице развешаны замысловатые инсталляции, а внутри, под сводами в бочке горят поленья. В тусклом свете сверху глядит лик Христа, а со стен – зарисованные до пояса синей больничной краской святые. Кое-где поверх советской краски нарисованы граффити. Ребята-художники вполне интеллигентны, даже что-то из классики знают. Пользуясь хорошей акустикой играют Цоя. Ночь провожу в дешевой ночлежке на берегу Волхова. Утром, немного перекусив и приняв душ, снова пускаюсь в путь. До Москвы меня подкинул дальнобойщик. Мрачный пилигрим. В своем оббитом рюшками и коврами металлическом коконе он путешествует сквозь тысячи километров. Трудно даже сказать, о чем он думает. Тихая ночь, свет встречных машин всполохами освещает его лицо. Глаза неотрывно глядят в одну точку. Может он ушел в транс? Может это и есть нирвана? Вот так, за монотонным занятием, забываться. И вот, Москва. Дальнобойщик высаживает меня за МКАДом, на окраине типового района. В предрассветной тишине бреду к метро. Жуткий червь еще не проснулся. Кругом всё спит. Только у входа на станцию собираются приезжие работяги. С грустными, практически обреченными лицами. Доезжаю до Воробьевых гор и любуюсь на просыпающуюся столицу. На набережной где-то внизу гудит уборочная машина, кругом любители утреннего бега, бабули со скандинавскими палками. Удивительное зрелище – поодаль, за спинами многочисленных охранников стоит какой-то человек. Лица не видно, наверное богатый бизнесмен. Стоя тут, на смотровой площадке, он чем-то походит на Воланда. Одинокий и несчастный. Ему принадлежит наверное многое, но он по прежнему бессилен изменить главное. Ему не купить лекарства от одиночества. К обеду прощаюсь с Москвой. Этот участок дороги преодолеваю вместе с молодой парой. Парень и девушка только поженились, едут в свое свадебное путешествие. Впадаю в сонное забвение и просыпаюсь только ближе к вечеру. Проносимся мимо поля подсолнечников. Их желтые головы едва покачиваются на ветру, в лучах закатного солнца. На подъезде к Ростову-на-Дону прощаюсь со своими попутчиками. Иду с рюкзаком по пустынной дороге, кругом заводи. Слышится шелест камыша и треск цикад. Кое-где на водной глади поблескивает луна. У воды необычайно холодно, а
Город-мечта, северная Пальмира, город-сказка. О как мы любим эти сказки, все, лишь бы правду не видеть. Ведь правда горька, горше дегтя. Потому что весь этот быт, это лишь мишура, призванная скрыть то, что мы смертны. За сиюминутными делами мы забываем об этом. А вот момент творения чем-то приближает нас к Нему, к его бессмертию. Скульптор, обрабатывает грубый кусок мрамора, отесывает его только за тем, чтобы оставить «след», чтобы приобрести бессмертие, пусть хоть в устах людей, что будут славить его посмертно. Может и Он создал все это лишь для бессмертия, чтоб его чтили и помнили. О, как это сложно. Эти мысли, не знаю как спастись от них, Должна помочь ванна. Толстой, кажется, говорил, что это мерзко барахтаться в своих же обмылках. А мне по душе. Ванна у нас еще с тех… времен. В ней плескалось много графинь, должно быть даже хорошеньких. Я закрываю глаза, тело впитывает тепло и я думаю о том, что прямо сейчас лежу в ванне с графиней. Розовощекой, душистой графиней, пусть и эфемерной, пусть и фантомной. Я открою глаза и она исчезнет, но разве это важно, ведь когда-то я тоже исчезну, закрыв глаза. О ужас! Я вижу свое тело. Я умираю, я смертен, я телесен. Из моих пор сочится сало и гной, наверное когда-нибудь они победят и я истлею, я сгнию целиком. Я смертен. Почему этот чудесный лозунг не приватизировало ни одно политическое течение? Все гнались за трудом, работой. Тысячи «Arbeit macht frei», но ни одного «Ты смертен». Осознавая эту истину люди берегли бы себя, не стреляли и не воевали бы. Какой интересный парадокс – чтобы победить смерть приходится говорить о ней. Весь этот сонм мыслей сливается в один бесконечный бредовый поток и я напиваюсь, напиваюсь до потери себя. Пару часов тишины в голове, пусть и такой ценой – все равно. Но затем следует жуткая стадия конвульсий, содроганий и немощного отрезвляющего ужаса. И вот я под падающим потолком, окруженный ковром пауков. И в этот момент ко мне приходит, пожалуй первая здоровая мысль – надо вернуться туда, где не было всего этого. Не в детство, но раньше. В самое начало. В девственно чистый мир природы, может там, вдали от чужих ушей Он нашепчет мне что-то, расскажет что со мной, со всеми нами не так. И я понимаю, что надо делать дальше, понимаю куда зовет меня сердце. На юг, в горы. Подальше от цивилизации, поближе к звездам. И вот, на следующий же день, отойдя от ночных кошмаров, я судорожно собираю вещи. Прокручиваю в голове удивительный план этого летнего путешествия. Путешествия сквозь всю страну, на попутках и поездах. Из Питера в Москву, а там – полями и лесами в Крым. Наверное это мой исход, мое бегство из редакционного рабства. Мое хождение в люди. Выбираюсь на кольцевую дорогу, ловлю попутку. Останавливает пожилой мужичек, едет до Новгорода. Не долго думая соглашаюсь. Выезжаем из города по мостам, над заливом. Янтарный свет блестит на волнах, над Питером легкая дымка. Мужичок оказывается профессор философии. Всю дорогу говорим о чем-то размытом, но уже на подъезде к Новгороду он заговаривает о людях. Мол, почему, а главное к чему вся эта бесконечная суета, движение масс. И ведь действительно – мы только и делаем, что что-то делаем. Бесконечные разговоры по телефону, сплошной поток информации ото всюду. Может стоит остановится? Как продолжение мысли – старинный Новгород. Детинец, который чего только не видел за свою историю. Кругом все менялось, сгорало, отмирало, а он стоял. До позднего вечера брожу по городу. Сумерки поздние, лето все-таки. На какой-то улице натыкаюсь на разрытую канализационную яму, слои уходят глубоко под землю. Оттуда как будто смотрит время. Может по тем бревнам, что в самом низу ямы, ходил Невский или еще какой-нибудь князь. Ближе к полночи забредаю в заброшенный старинный храм. Удивительное дело, его облюбовала группа художников, на улице развешаны замысловатые инсталляции, а внутри, под сводами в бочке горят поленья. В тусклом свете сверху глядит лик Христа, а со стен – зарисованные до пояса синей больничной краской святые. Кое-где поверх советской краски нарисованы граффити. Ребята-художники вполне интеллигентны, даже что-то из классики знают. Пользуясь хорошей акустикой играют Цоя. Ночь провожу в дешевой ночлежке на берегу Волхова. Утром, немного перекусив и приняв душ, снова пускаюсь в путь. До Москвы меня подкинул дальнобойщик. Мрачный пилигрим. В своем оббитом рюшками и коврами металлическом коконе он путешествует сквозь тысячи километров. Трудно даже сказать, о чем он думает. Тихая ночь, свет встречных машин всполохами освещает его лицо. Глаза неотрывно глядят в одну точку. Может он ушел в транс? Может это и есть нирвана? Вот так, за монотонным занятием, забываться. И вот, Москва. Дальнобойщик высаживает меня за МКАДом, на окраине типового района. В предрассветной тишине бреду к метро. Жуткий червь еще не проснулся. Кругом всё спит. Только у входа на станцию собираются приезжие работяги. С грустными, практически обреченными лицами. Доезжаю до Воробьевых гор и любуюсь на просыпающуюся столицу. На набережной где-то внизу гудит уборочная машина, кругом любители утреннего бега, бабули со скандинавскими палками. Удивительное зрелище – поодаль, за спинами многочисленных охранников стоит какой-то человек. Лица не видно, наверное богатый бизнесмен. Стоя тут, на смотровой площадке, он чем-то походит на Воланда. Одинокий и несчастный. Ему принадлежит наверное многое, но он по прежнему бессилен изменить главное. Ему не купить лекарства от одиночества. К обеду прощаюсь с Москвой. Этот участок дороги преодолеваю вместе с молодой парой. Парень и девушка только поженились, едут в свое свадебное путешествие. Впадаю в сонное забвение и просыпаюсь только ближе к вечеру. Проносимся мимо поля подсолнечников. Их желтые головы едва покачиваются на ветру, в лучах закатного солнца. На подъезде к Ростову-на-Дону прощаюсь со своими попутчиками. Иду с рюкзаком по пустынной дороге, кругом заводи. Слышится шелест камыша и треск цикад. Кое-где на водной глади поблескивает луна. У воды необычайно холодно, а