передумал: ведь грамоты она не знает – к кому пойдёт и кому решится доверить нашу тайну?

И всё же я писал ей письма, – садился и писал… В них я заверял её в своей любви и в том, что был очень расстроен, когда не удалось попрощаться с ней. Я очень боялся, что кто-нибудь пойдет и сообщит ей вдруг, будто я перестал её любить! Написал ей в подробностях о разговоре с дедом Георгом, чтоб впредь была поосторожнее и не поддалась лживым наветам обо мне. И наконец закончил письмо словами из народных напевов, которые только смог припомнить, – всё, что приходилось когда-либо слышать про расставание влюблённых.

До сих пор «Эротокрита» я знал лишь по небольшим отрывкам, которые читались у нас на селе старинным распевом во время застолья, чаще зимними праздниками, а что-то пелось в хороводах. Но лишь в школе у меня появилась книга, и мне удалось прочесть поэму полностью. В её прощальных стихах я нашёл столько созвучных своему настроению строк, что и слёз не мог сдержать, пока читал. Даже в какой-то момент задумал сочинить нечто похожее, где описал бы свои мучения от любви, но сочинительство моё далеко не продвинулось, и вскоре я оставил эту затею.

Но я продолжал писать. Почти каждый день по письму, в зависимости от настроения. Их я откладывал и прятал, надеясь прочесть все разом, когда возвращусь летом домой.

Спустя некоторое время я вновь увиделся со своим провожатым. Однако в этот раз он уже не стал шутить, и новости у него были далеко не утешительные.

– Несчастная Вангела – совсем занемогла!

– Что с ней? – спросил я, даже не пытаясь скрыть своего беспокойства.

– Да кто ж её поймёт-то?! Вся немощная да болявая! Вон, по воду сходить – и то не в состоянии: ей даже кувшин самой не дотащить… А с матерью твоей и вовсе на ножах, а что у них там приключилось, – теперь уж никто не разберёт! Твоя-то и видеть Вангелу не хочет, столько гадостей про несчастную девушку наговорила. А та всё молчит, и ни словечка из неё не выпытать! И ни разу не слыхал, чтоб она про твою матушку дурное чего болтала. А нешто про кого другого может разве?! Да и не хотела, чтоб ты узнал, как затравила она её, и умоляла меня ничего тебе не говорить. А почему ж не сказать-то? Я ведь с ней даже шутить пытался: знай, мол, как испокон веку свекровь с невесткой ссорятся! Но ей-то бедной не до веселья. Просила поклон тебе передавать и баранок мне с собой для тебя напекла, чтоб ты поутру перед учебой не забывал кушать да её вспоминал. И ещё вот просила… уж коли так случится, и сам от кого вдруг разведаешь про то, как мать твоя с ней воюет, чтоб не подумал, будто и она тоже на неё злобой кипит, потому как зла ей вовсе не желает!

Зная мой характер, Евангела умоляла деда Георга скрыть от меня эту историю! Бедная, она понимала, сколько ненужных страданий принесёт мне мысль о том, что моя родная мать может быть такой несправедливой и грубой. Но старик от какой-то безотчётной, видать, чёрствости, поведал мне всё как было, без утайки. И тут вдруг в таком отвратительно неприглядном виде мне показалась моя мать, что я в замешательстве отвернулся… Я чувствовал одновременно и стыд, и досаду: мне стало невыносимо горько осознавать, что родившая меня женщина, доброта и чистота которой, были для меня сродни непорочной Богоматери и никогда не подвергались сомнению, бывает на самом деле такой несправедливой и незаслуженно жестокой.

Моё глубокое возмущение и муки выплеснулись разом, с лихвой, от всей души, в тех самых письмах, что так никуда и не были отправлены, но сослужили мне добрую службу – в них я находил себе утешение и успокоение от переполнявшей меня стихии, что бурей раздирала моё неопытное сердце. Эти письма поддержали меня, помогли пережить тот трудный момент, пока я томился ожиданием лета и встречи. Вот только в уроках моих это никак не могло помочь, а потому тот учебный год я с трудом, кое-как и с горем пополам, сумел окончить.

Повесть в пяти главах. Продолжение следует…