- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (9) »
как был прекрасен — льна
льнянее —
на ватник льющийся обвал.
Стихи, к несчастью, были плохи,
но что-то в строчках прорвалось
и от страны, и от эпохи,
и от обвала тех волос.
Движенья гостьи были хрупки,
и краска схлынула с лица.
Так у нее дрожали руки,
что возгордился я слегка.
Я, что-то важно изрекая,
был по-отцовски нежно тверд:
«Что у вас, девушка, с руками?
Да вы не бойтесь… Я не черт…»
Но, сдув со лба льняную прядку,
не подняла она свой взгляд:
«Я не боюсь. Они с устатку
от перфоратора дрожат…»
И вдруг она чуть покачнулась
и на бок тихо прилегла,
полузаснув, полуочнулась,
но и очнуться не смогла,
А дрожь не отпускала пальцы,
мой гордый вид сведя к нулю,
и шепот на пол осыпался:
«Я лишь немножечко посплю…»
Ее укрыл я одеялом,
с каким-то в сердце колотьем
над ней склонившись, как
над малым
но так измученным дитем.
И вдруг звонок со сладкой
злостью:
«Дежурная по этажу.
Прошу покинуть номер гостью.
Спит? Ничего, я разбужу…»
Я вышел. Мне она навстречу,
кипя гражданственною речью
и, как индейские вожди,
в орлиных перьях бигуди. Я объясняю…
«Ах, устала?!
Я представляю — от чего…»
И вдруг величественным стало
ее чугунное чело.
Мне прошипев: «Мы
не в Европах…»,
она взрычала, в дверь вбежав…
О, перед вами каждый робок,
дежурные на этажах!
Струхнули шишкинские мишки
на это чудище напасть.
Так из плюгавенькой властишки
растет диктаторская власть.
Мы шли по лестнице под градом
базарной брани и угроз,
и так поник со мною рядом —
льнянее льна — обвал волос.
Кричала, молнии метая:
«Я кому надо доложу!» —
как современная святая,
дежурная по этажу.
В своей ливреечке потертой,
чуть-чуть ключами побряцал,
но: «Ей бы, парень, дать
пятерку…» —
сказал зевающий швейцар…
Снесли гостиницу с клопами,
и мишки Шишкина в опале.
Они безвинно не попали
в отель из стали и стекла.
Там пылесосы из Чикаго,
там и грузинская чеканка,
и блещут баров зеркала.
Но в сапогах — уже чулочных,
при тех же бюстах
крупноблочных,
при тех же взглядах непорочных
и всех гостей держа в вожжах,
как управляющие честью,
взирают, хищно когти чистя,
дежурные на этажах.
Теперь уже в их гардеробах
есть почти все, что есть
в Европах.
Эдгара По, Эжена Сю
не надо им — лишь «Кента»
пачку.
Жуя подаренную жвачку,
расхаживают чуть враскачку
и даже «спикают» вовсю.
Они все знают про Нью-Йорки,
не забывая про пятерки.
Есть широта души в ханжах!
Все изменяется на свете —
не изменяются лишь эти
дежурные на этажах.
Скажите все, кто не безгрешен,
но кто нисколько не замешан
ни в грабежах, ни в кутежах,
все те, кто хоть во что-то верит:
что в нас вселяет трепет
перед дежурными по этажам?!
1976
ДИТЯ-ЗЛОДЕЙ
Дитя-злодей встает в шесть тридцать,
литой атлет,
спеша попрыгать и побриться
и съесть омлет.
Висят в квартире фотофрески
среди икон:
Ииcyc Христос в бродвейской пьеске,
Алан Делон.
На полке рядом с шведской стенкой
Ремарк,
Саган,
брошюрка с йоговской системкой
и хор цыган.
Дитя-злодей влезает в «троллик»,
всех раскидав,
одновременно сам и кролик
и сам удав.
И на лице его бесстрастном легко прочесть:
«Троллейбус —
временный мой транспорт,
прошу учесть».
Он с виду вроде бы приличен —
не хлюст, не плут,
но он воспринял как трамплинчик
свой институт.
В глазах виденья,
но не бога:
стриптиз и бар,
Нью-Йорк,
Париж
и даже Того
и Занзибар.
Его зовет сильней, чем лозунг
и чем плакат,
вперед и выше —
бесполосный
сертификат.
В свой электронный узкий лобик
дитя-злодей
укладывает,
будто в гробик,
живых людей.
И он идет к своей свободе,
сей сукин сын, сквозь все и всех,
сквозь «everybody»,
сквозь «everything».
Он переступит современно
в свой звездный час
лихой походкой супермена
и через нас.
На нем техасы из Техаса,
кольцо из Брно.
Есть у него в Ильинке хаза,
а в ней вино.
И там в постели милой шлюшки
дитя-злодей
пока играет в погремушки
ее грудей…
1974
* * *
Наполеон сказал: «Сарделек пару…»
Советский рубль он вынул из лосин,
потом присел к электросамовару,
Распутина в соседи пригласил.
Еще одна прелестная подробность:
вбежал Малюта, бросил: «Сигарет…»
Печальная, забавная загробность.
Почти тот свет.
Мосфильмовский буфет.
1976
