его друг, который с ним вместе осматривал фабрику.

— Благоразумием! Осторожностию! Средство малодушных и робких; я избираю решимость и мужество!

— Но разве не могут он быть действительны вместе и в одно время?

— Не знаю! И на что мне знать? По крайней мере не чувствую никакого желания разбирать эту материю по правилам твоей остроумной логики, которую предпочитаешь всему на свете!

— Кроме тебя, однако, Ланицкий! Потому что позволяю тебе бранить мою логику сколько тебе угодно!

— Впрочем, такое предпочтение весьма естественно: твое оружие — перо, а мое — шпага! Из этого следует, что язык твой не всегда может быть мне понятен!

— Не знаю, Ланицкий! Но уверяю тебя только в том, что я готов служить тебе своим оружием всякой раз, когда потребуют того твоя честь, твоя выгода, твое спокойствие.

Ланицкий посмотрел с нежностию на Альберта и подал ему руку.

— Альберт! — сказал он с чувством, — какое счастие иметь подобного тебе друга! Всякой день матушка говорит мне, что я должен благодарить судьбу за то, что она меня с тобою соединила: просвети же меня своим благоразумием — покажи мне самое верное средство спасти эту несчастную! Не могу равнодушно подумать о ее погибели!

— Напишем от имени Софьи просьбу и подадим ее королю: ты знаешь, что он читает все представляемые ему бумаги сам и тотчас дает на них решение.

Просьба в минуту написана и подана Фридриху; Альберт и Ланицкий с великим нетерпением ожидали его приговора.

Фридрих во время пребывания своего в Потсдаме очень часто проводил вечера у графини Ланицкой, остроумной, прекрасно воспитанной и лучшего тона женщины. В доме ее собирались самые знатные люди Пруссии и между прочими некоторые французские писатели, находившиеся в то время при дворе Фридриха; Король, чрезвычайно любезный и приятный в обхождении, оживлял своим присутствием это общество, где все забывали, что он монарх, и видели в нем обходительного, простого, веселого человека.

Дни через два по представлении Софииной просьбы Фридрих приехал по обыкновению своему к графине Ланицкой на вечер. Все разговаривали; Король молчал. Вдруг, обратившись к англичанину, который также находился в то время у графини, он спрашивает: «Скажите мне, правда ли, что ваш соотечественник Веджевуд сделал прекрасную вазу по образцу Барбериниевой и Портландовой?» — «Правда, Ваше Величество, и подражание не уступает подлиннику. Работа его так превосходна, что многие из наших стихотворцев писали поэмы в похвалу великого художника».

Англичанин прочел некоторые стихи, в самом деле прекрасные. Фридрих, который сам был стихотворец и хороший критик, слушал его со вниманием и наконец воскликнул:

— И я опишу стихами прусскую вазу!

— Прусскую вазу, Ваше Величество? — спросил англичанин. — Увижу ли ее прежде моего отъезда из Берлина?

— Увидите, если пробудете здесь еще месяц. Эта ваза еще не существует, но я намерен предложить моим художникам такую награду, которая, вероятно, даст новую силу их дарованию. В Пруссии люди имеют такие же руки, как и в Англии и в Италии; и почему не быть прусской вазе, когда есть Веджевудова и Барбериниева? Или я очень худо знаю ремесло короля, или мне будет нетрудно воспламенить все те таланты, которые у меня перед глазами.

В моей Берлинской мануфактуре, — продолжал король, устремив проницательный взгляд на Ланицкого, — есть молодая художница, которая чрезвычайно желает возвратиться с женихом своим в Саксонию: не спорю! Но все военнопленные обязаны платить за себя победителю выкуп, если не деньгами, то по крайней мере своими дарованиями. Воля королевская должна быть исполнена; и один только тот, кто имеет рассудок здравый, имеет право решить, противна ли она правосудию, человечеству и так далее. — При этом слове Фридрих простился с графинею и вышел из комнаты.

Ланицкий остался в великом замешательстве; все его друзья вообразили, что он пропал; но, к величайшему их удивлению, Фридрих обошелся с ним на другой день весьма благосклонно и, казалось, совсем не помнил о прошедшем. Ланицкий, чувствительный и добрый характером, был чрезвычайно растроган милостию Фридриха: исполненный удивления, благодарности, раскаяния, он бросился к ногам монарха и со слезами воскликнул: «Государь! Простите, что я в минуту исступления осмелился назвать вас тираном!»

— Мои друг, ты еще слишком молод, — отвечал король, — а я не могу уважать мнения ветреных или безумных, на всякой случай, однако, советую тебе заметить, что надобно быть осторожнее в разговорах, когда тиранов дворец не далее от тебя, как в пяти милях. Вот мой ответ на челобитную Софии Мансфильд. — Он подал ее Ланицкому; внизу написано было собственною рукою Фридриха следующее:

«Оставляю на волю вступать и не вступать в супружество тому из художников, которой через месяц сделает фарфоровую вазу превосходнее всех, находящихся в Берлинской мануфактуре; позволяю ему возвратиться в отечество, если захочет, и даю ему в награду пятьсот ефимков, если согласится остаться в Берлине. Имя его будет написано на вазе, которая, в честь художника, получит наименование Прусской».

София, прочитав этот ответ, как будто возродилась: она почувствовала в себе и прежнее дарование и новую силу действовать. Но ей надлежало победить многих соперников: награда, обещанная Фридрихом, привела все головы в движение: одни ласкали себя надеждою возвратить свободу; некоторых прельщали пятьсот ефимков, и все вообще были воспламеняемы благородным желанием увидеть имя свое на Прусской вазе. Но все сии побудительные причины были ничто в сравнении с теми чувствами, которыми животворилось дарование Софии: она восхищала себя надеждою увидеть все милое для ее сердца, надеждою возвратишься в отечество, надеждою соединения с любезными! Все художники почли за необходимое советоваться с теми людьми, которые признавались лучшими судиями вкуса в Берлине; София показала рисунок свой графине Ланицкой, которой замечания были для нее весьма полезны. Наконец решительный день наступил: вазы привезены в Сан-Суси и выставлены по приказанию короля в картинной галерее. Фридрих, кончив заниматься государственными делами, приходит в галерею со множеством чиновников, в числе которых находился и Ланицкий, долго в молчании рассматривает вазы, наконец, указавши на одну, говорит: «Вот Прусская ваза!» — «Это Софиина!» — воскликнул Ланицкий и опрометью побежал из галереи, желая первый обрадовать любезную художницу, которая в то время находилась в дом его матери вместе с своим женихом и в страшном беспокойстве ожидала решения своей участи. Пламенные, восхищенные