Виктор Моисеев Юдоль

Только поселившись на земле обетованной, старый еврей понял, что он русский, а его верная спутница каждое утро, по привычке, просыпалась, чтобы идти на привоз, торговать бички. И лишь истинные евреи не покидали Одессу и других городов великой Руси, не желая терять свою причастность к избранному народу. А он смотрел по сторонам, видел знакомые лица, слышал родную речь, и с большим трудом говорил на иврите, которым когда то гордо козырял на родине. И как они часто говорили — это две большие разницы, но если быть точнее, это совсем не одно и то же — бахвалиться знанием языка и говорить на нём.

Вот уже много лет, он, почти каждый день, вернее каждую ночь, в разных вариациях видит один и тот же сон. В нём он напрочь забыл русскую речь, забыл родной язык и теперь вынужден говорить со всеми на своём куцем, как его кошелёк, запасе еврейских слов. Но его никто толком не понимает. А он совсем не понимает русскую речь, не понимает никого, потому что нет ни одного еврея, который говорил бы с ним на иврите, единственном мало-мальски знакомом ему языке. Из-за того, что все слышат его русский акцент, и для его удобства, чтобы ему было легче понять, говорят с ним только по-русски. Ему становится нехорошо, он хочет вырваться из этого круговорота, он мечется, словно застрявший в заборе кот. Всё превращается в хаос. Раздавшийся скрип от рушащегося мира вышибает из него дух, и он просыпается, но не от этого, а от того, что Сусанна уже встала, гнусаво скрипнув кроватью и мирозданием в его сновидении.

— Ты кудой так рано? — ещё не отойдя ото сна, спрашивает её обладатель очков, за ночь остервенело впившихся в переносицу.

— А шо? Тебе разве неведомо? Пойду на привоз торговать бички пока свежие, а то Миша, что зазря их ловил полночи? — она пыталась отойти от кровати, но путалась в халате, в отвисших до пупка сиськах, выкормивших, кстати, не только двух сыновей но и трёх дочек, да одну внучку одновременно со своим младшеньким, а сейчас лишь мешающих во всех повседневных делах. Она привычным движением хлопнула руками по непослушным предметам её прежней женской гордости, с тем же смыслом, с каким все другие женщины хлопают себя по бёдрам.

— Клятые уши спаниеля. Клятая голова. Какой привоз может быть в Хайфе?! Где мы и где Одесса?! Ой-вей!

Терзаемая душной жарой, бросив на пол так и не поддавшийся ей халат, Сусанна обречённо рухнула голым задом на прикроватную тумбочку, приняв свою любимую позу «Мыслителя» знаменитого Огюста. Одно ухо спаниеля, расплывшись, легло на бедро, другое, не сумев уместится вместе с локтем, свалилось и едва не доставало до тумбочки.

Водрузив на распухшую переносицу опостылевшие очки, супруг улыбаясь уставился на явившееся безобразие. Сидящее на тумбочке, одряхлевшее тело когда-то сводило с ума и не только его. Сколько он натерпелся от жуткого количества ухажёров, скольким досталось от него. И это всё при том, что он не был ревнивцем. А скольких лишили рассудка её великолепные груди, никогда не ведавшие, что такое бюстгальтер. Бесподобная Моника Беллуччи рядом с ней, в молодости, казалась бы дурнушкой. Да и сейчас, когда уже восемь десятков за плечами, она не лишена стати, на удивление прямая спина и пресловутые песочные часы стоят на месте, подводит только оболочка. Её некогда нежная кожа, которую он так любил, намылив, гладить руками, отмывая до фарфоровой белизны, давно утратила упругость, истончилась и стала рыхлой, повисла будто велика на несколько размеров, сморщилась как изюм, спрятав всю её красоту в глубину своих складок.

— Я сколько раз буду ещё спрашивать? Что мы тут делаем? Зачем нам здесь оставаться? Я хочу умереть там, где умерла моя мама и мой дед, и мои бабушки, я хочу, чтобы меня похоронили рядом с ними, и я не хочу перевозить их прах сюда, и куда мы его здесь будем девать, и где наши потомки похоронят нас? Я хочу домой! Я хочу домой!

Она заплакала. Без слёз. За годы, прожитые здесь, она выплакала их все до сухого остатка. Она разучилась всхлипывать, и даже плечи её не способны вздрогнуть. От плача она не могла дышать. Её фигура становилась каменной, ни малейшего движения. И когда отсутствие дыханья приводило к удушью, она переставала плакать, улыбалась морщинистым лицом, вставала и будто стряхивала с себя всю печаль. Жизнь продолжалась. И сегодня всё было также.

— Ты знаешь. Я решила. Ты сегодня купишь билеты. И мы срочно летим домой, в Россию, в Одессу. Мы полетим чтобы… потому что наша земля там.

— Ой, только не надо мне делать весело! У самого вся голова давно в положении. И там, где мы жили, уже много лет совсем не Россия.

— Да перестань сказать, Россия теперь не Россия! Чтобы через пять минут горло было вымыто, Гриша с супругой едут в билетную кассу.

— Суса, Сусанночка, ты сегодня необычайно красива на лицо, но перестань крутить пуговки, разве прежде не надо устроить совещание с дебатами и прениями? Разве нам не интересно услышать, что скажут на этот демарш наши потомки?

— А шо такое? Мы разве много их слушали когда ехали судой?

В очередной раз Сусанне засвербело в мягком месте, она хочет вернутся туда, куда возврата уж не может быть, вернуться в прошлое, в относительную молодость… Она, забыв обо всём на свете, расхаживала по комнате, уперев руки в бока, трясла своими бренными телесами, в такт шагам прихлопывая ушами спаниеля. Её понесло. Она вспомнила своему мужу всё, попутно упрекнув его во всех смертных грехах. Когда же выбилась из сил, снова плюхнулась на тумбочку, в этот раз несколько неловко и, чтобы не упасть, схватилась за изголовье кровати и широко расставила ноги. Она никак не могла отдышаться, на завершение монолога у неё не хватило сил. Супруга, повернувшись лицом к одинокому слушателю и созерцателю псевдоэротического спектакля, продолжала бухтеть что-то невнятное. Не дождавшись, когда будет доигран эпилог, зритель разразился аплодисментами. Он уже в сотый раз слушал эту галиматью в её исполнении, и если бы не его любовь к ней, он бы её давно убил, ну или как самое страшное, потребовал бы развод. А так, был единственный способ прекратить этот спич, точнее направить его в другое русло, где обычно этот бурный поток быстро иссякал.

— Сусанночка! А ты не знаешь, Алина Савельевна всё ещё живёт в том курмыше? Её вновь понесло, понесло с новой силой, будто открылось второе дыханье, но он-то знал, финиш уж близок.

— Лапушка моя, а не могла бы ты накинуть халатик, не то боюсь, что мои воспоминания и твой сногсшибательный вид могут привести к тому, чего не может быть!

— Ах ты ж старый шлимазл! Разве можно такое намекать приличной даме?

Она накинула на плечи халат, справилась со всем,