Орден куртуазных маньеристов (Сборник) (Константэн Григорьев) Страница 1 - Litvek

Вадим Степанцов

TaTu

Все. Неразрешимых ситуаций нет.

Нафиг, нафиг, нафиг подростковый бред.

Мне нравится вон тот. -- А мне нравится вот этот.

Скажи, вокруг чего вращается планета.

Фонарный столб торчит на ветру.

Я без мальчишек просто умру.

Мы нормальные, мы не лесбиянки,

Такое пришло в голову продюсеру по пьянке.

Мне нравится вон тот. – И мне он нравится тоже.

Скажи, ведь ты не гей? Оголи свою кожу.

(Идем с нами, Сережа.)

Фонарный столб торчит на ветру.

Я без мальчишек просто умру.

EW RUSSIAN БУНТ

Андрею Добрынину, маньеристу-анпиловцу

Бомжей на свете очень много,

а бизнесменов больше втрое.

Я думаю: откуда прутся

по жизни новые герои?

Смотрю в окно: сосед мой, пукнув,

в огромный лимузин садится,

а мне, хоть пукай, хоть не пукай,

с шахой - и то не повозиться.

Я думаю: откцуда бабки

у этих автомобилистов?

Конечно, тырят у народа,

у алкашей и коммунистов.

Пока мы ходим на собранья

и машем флагами у Думы,

они в квартиры к нам залазят,

опустошают наши чумы.

Сидит со снайперской винтовкой

на горной круче брат по классу,

а мент в его шурует сакле

и просит закуси и квасу.

И все, что нажил гордый горец:

"калаш" и центнер героина -

утащит у него ментяра

и будет хохотать, скотина.

Но что ментам и деловарам

взять у обычного маньяка?

Ведь я девиц душу чулками

и ржавой бритвой режу сраку.

Коллекцию кавказской стали

протренькал я за эти годы,

когда страною править стали

свиноподобные уроды.

Мы, утонченные маньяки,

торчки и люмпены с окраин,

в кулак свои худые пальцы

в карманах гневно собираем.

Откуда столько модных девок,

откуда столько иномарок,

чего на тракторах гне ездить

и нре пороть в хлеву доярок?

Час разрушенья и дележки

пусть вновь придет на Русь скорее!

Как жаль, что в новом русском бунте

не с нами пылкие евреи.

Но пусть марксистов-талмудистов

заменят воины Аллаха,

и с ними бомжи и маньяки

прогнивший мир сметут без страха.

Nadine

Nadine, Nadine! Зачем вы так прекрасны!

Зачем вы так безжалостны, Nadine!

Зачем, зачем мольбы мои напрасны?!

Зачем я спать ложусь всегда один?

Зачем меня преследует всечасно

улыбка ваша, ваш хрустальный смех?

Зачем я вас преследую напрасно

без всяческой надежды на успех?

Зачем я вас лорнирую в балете,

когда заезжий вертопрах-танцор,

выписывая яти и мыслете,

на вашу ложу устремляет взор?

Зачем, преисполняясь думой сладкой,

я в вашей спальне мысленно стою

и, гладя ваши волосы украдкой,

шепчу тихонько: "Баюшки-баю"?

Зачем потом, сорвав с себя одежды,

я упиваюсь вами, mon amour?..

Увы, я не согрет теплом надежды.

(Простите за невольный каламбур.)

Надежда, Надя, Наденька, Надюша!

Зачем я в вас так пламенно влюблён?

Мне, верно, чёрт ступил копытом в душу,

но что ж с её покупкой медлит он?

Вечор, перемахнув через ограду

и обойдя по флангу ваш palais,

увидел я, что видеть бы не надо:

ваш голый торс, простёртый по земле,

над ним склонясь, слюнявил ваши груди

одутловатый, хмурый господин,

он извивался, словно червь на блюде...

О, как вы неразборчивы, Nadine!

Любить иных - приятное занятье,

любить других - тяжелый крест, Nadine,

но полюбить акулу в модном платье

способен, видно, только я один.

Mea culpa *]

Приятно ощущать опустошённость чресел,

любимую к такси с поклоном проводив,

и после вспоминать, сжимая ручки кресел,

весь перечень её лишь мне доступных див.

Любимая, ты сон, ты музыка Эллады,

ты лёгкий ветерок у кипрских берегов,

Ты ликованье дня, ты шелест звездопада,

ты клад из кладовой хтонических богов.

Москва сейчас заснёт. Все реже шум моторов,

все больше он похож на плеск Эгейских волн.

Эфебы вышли в ночь и чертят вдоль заборов :

"AC/DC", "Спартак", "Жиды и чурки - вон!"

Речь плебса ныне - смесь шакальих гнусных криков

и рёва на убой ведомого скота.

Грядут на Третий Рим двунадесять языков -

и эти трусы вмиг откроют им врата.

Рим опозорен, в грязь повержены знамёна -

наш храбрый Леонид к мидянам в тыл полез.

О Вар! О Леонид! Верни мне легионы!

Молчит Афганистан, как Тевтобургский лес.

Но плебсу наплевать на бедствия державы,

он жаждет зрелищ, игр и денежных раздач,

печной горшок ему дороже римской славы

и лупанар важней военных неудач.

Я вглядываюсь в темь, в Татарскую пустыню,

простершуюся за Московской кольцевой.

О чем-то голосит под окнами моими

напившийся вина сосед-мастеровой.

Поёт он о любви хорошенькой рабыни,

герой-кентурион предмет её забот:

она твердит, что ей покоя нет отныне

и что защитный плащ с ума её сведет.

Сменяются вожди, законы и кумиры,

границы грозных царств сметает ужас толп,

и лишь одна Любовь от сотворенья мира

незыблемо строит и высится, как столп.

О миродержец Пан! Сей скипетр