сердце, что не заболело, не подсказало? Беда-то какая, беда…

— Миша… — сказала она, задохнувшись от своей вины, жалости и любви к нему. — Что же ты?.. Как же ты?.. Пойдем скорее, пойдем… — Она схватила его за руку и потащила к своему дому, к своей двери. — Ты промок весь, до ниточки, до самой последней.

Миша, шурша плащом и размахивая большим тяжелым портфелем, с которым он всегда уходил по трапу на свой корабль, бежал за ней и все смеялся и смеялся. Ему было так хорошо оттого, что она встретила его. Он не успел сказать ей хотя бы слово, чтобы объяснить, почему опоздал, извиниться, успокоить ее, как они уже вбежали, в подъезд. Он хотел остановить ее — шутка ли, ведь он еще ни разу не был тут, но не успел открыть рта, как они уже были на лестнице. И она тоже не успела даже подумать, почему его фуражка и плащ вовсе не потемнели от дождя, а были, как всегда, синие-синие, а пузатый портфель блестел явно не от воды, когда они уже стояли перед дверью на втором этаже. Она, волнуясь, отпирала дверь, не вспомнив даже строгий наказ матери о том, чтобы никто не переступал порог квартиры, кроме ее подруг, а о матросике и говорить, конечно, нечего. Торопясь, как назло, она перепутала все: отопрет один замок, запрет другой, а дверь как стояла, так и стоит перед ними, как броня. Мишка взял ключи, и дверь тотчас распахнулась. Они вбежали, обрадовавшись вначале полумраку коридора, а потом нежданно вспыхнувшему яркому-яркому свету, от которого вблизи ничего нельзя было увидеть, зато за окнами мир будто придвинулся к ним, у самых-самых стекол заблестели еще не обсохшие листья платана.

Они забежали на кухню. Митька велела ему оставить тут портфель, а самому отправиться в ванную и снять мокрую одежду. Но тут выяснилось, что одежда ни чуточки не промокла, и он хотел сказать почему, но не успел, так как Митька очень обрадовалась, что он сухой, и обоим опять сделалось весело. Они стали смеяться. Но вот он оборвал смех, притих, оглянулся, прислушался, и на его красивом лице с разлетными бровями отразилась растерянность, а потом и испуг:

— А где твоя мама? Где отец?

Ей были неприятны его растерянность и испуг: чего ему бояться, если она его за руку привела, но это чувство неприятности лишь чуть скребнуло ее по сердцу, но не ранило, и она опять засмеялась, сообщив как тайну, что отец и мама уехали на месяц в деревню. А он опять вроде бы растерялся от этого и, как-то нехорошо прищурившись, посмотрел на нее, что-то вроде выпытывая. И хотя это больнее, чем раньше, задело ее, но она тут же позабыла обо всем и, торопясь, стала рассказывать, какие чудесные носки она вязала сегодня и как ждала его, то и дело разгоняя с неба горластых мамонтов.

— Каких мамонтов? — не понял он.

— А вот отгадай! — Она запрыгала по коридору с ноги на ногу в своих новых модных туфельках, открыла дверь в первую комнату, которая была ее убежищем и в то же время гостиной. Тут стоял эллипсообразный столик. Из-под цветастой клеенки чуть не до пола свисали кисти вязаной скатерти. В углу стоял диван, а у окна маленький столик, ее столик. На нем стопками лежали уже ненужные учебники, тетрадки, гербарии луговых трав и коллекция бабочек в коробке под стеклом. Старательной ученицей была Митька… Она помнила и мамонтов, о которых слышала еще в четвертом. А то, что сравнила с ними тучи, это здорово. Фантазерка Митька…

4

Они сидели за столом и ужинали. За окном темная южная ночь. Листья платанов качались перед стеклами, будто плавали в светлой воде. Митька, успевшая переодеться в сарафанчик и пестрый передник с ромашками, быстро накрыла стол, благо что холодильник полон, — знала бы мама, как все пригодилось! Было все: и масло, и колбаса, и копченая скумбрия, и креветки. Креветки любил Миша. Бывало, когда они вместе забегали в кафе, он всегда брал к пиву креветки. А пива в холодильнике не было… Но в большом портфеле матроса нашлись две бутылки пива. Пиво было румынское, неизвестно где он его достал, крепкое и сильно горчило. Митька отпила немного и отставила — закружилась голова.

— Хочу танцевать! — сказала она решительно.

Матрос включил магнитофон, она подала ему кассету с записью моряцких песен, и вот они уже танцуют вокруг стола все подряд от «яблочка» до «севастопольского» вальса. Митька переживала удивительные минуты счастья и не могла оторвать взгляда от лица матроса, от его голубых глаз, разлетных бровей на широком лбу с белым пояском незагоревшей кожи, красивого круглого подбородка с ямочкой. Она любила его всего и эту вот ямочку…

Что же происходило с матросом? Он так увлеченно танцевал с ней, так улыбался и хорошо подпевал… Конечно же, он переживает то же, что и она… Представить что-то другое ей просто не приходило в голову. А спроси матроса, любит ли он Митьку или, как он важно ее зовет, Людмилу, он, пожалуй, не ответил бы твердо. Просто ему всегда легко с Митькой. Он мог целыми днями бродить с ней по городским бульварам, купаться в море, валяться на пляже в городском парке. Или сесть в лодку без весел и плыть неизвестно куда. Мог полдня проторчать под ее окнами, чтобы выманить Митьку или просто позлить стариков. Был он старше ее, отслужил срочную на флоте, пошлялся по морям, а теперь вот пристроился на туристском теплоходе и знай шпарит от своего родного порта до Сухуми и обратно. Уходя в рейс, он поначалу вспоминал о ней, как о младшей сестренке. Но тут вдруг за какой-то один год она стала настоящей девушкой, рослой и красивой, умеющей со вкусом одеваться, но свое отношение к ней он никак не мог изменить. То, что она любит его, он не принимал всерьез: мало ли какая детская фантазия могла зародиться в ее голове. Без слов понятно, девчонка, приехавшая из пыльной степи, влюбилась в море, а через него во все, что его напоминает. Вот и в него… Ведь она никогда не спрашивала, были у него, а может быть, и теперь есть другие девчонки и на ком он хочет жениться. А нынче девочки сообразительные. Взять хотя бы Алису с Молдаванки. В первый же вечер нарисовала ему, как распрекрасно они заживут вместе, папа купит им кооперативную квартиру, деньги на книжке уже отложены. Матросу скучно было с ней, и он с трудом перекоротал тот вечер, а потом наладился ездить в порт морем, чтобы исчезнуть с ее глаз. А Людмила?.. Что Людмила! Она все еще оставалась Митькой.

Танцуя вокруг стола, матрос рассказывал ей, как шли сегодняшним рейсом. Шторм пять баллов. Представляешь, что это такое? Двухэтажный дом валится на борт, бьет изо всей силы, брызги выше мачт. А на борту американские туристы. Одна бедная девочка так расквасилась, что ни встать, ни лечь не может. Ее держат под руки, она висит, как плащ на стуле, какая-то совсем плоская, пустая.

— Мне жалко стало