Иван Мордвинкин Глупый старик

Пришло и Никите время разводиться: чувство влюбленности они с женою давно уж распылили на мелкие склоки и смотрели друг на друга не видя, как глядят на мебель в квартире.

И все бы ничего — друзья и родня поддерживали предстоящее расставанье, видели, что бытуют они порознь, разлепились их души. Но мучал Никиту вопрос венчания — оно ведь навсегда. И пусть не шибко был он парнем церковным, да все ж венчание… Связывало оно, как “навсегдашняя” колодка, и будто между супругами цепь неразрывная и тяжелая навешивалась, как та, что болтается на набережной вместо ограждения.

Местный батюшка, который их соединил, отнекивался, говорил, что не существует “развенчаний”, вроде это ход в одну сторону. И венцов с них не снимал.

Искать правды Никита умчался в ближайший монастырь, там, как говорили, местный духовник — мудрый наставник и строгой жизни монах. Вот, как скажет, так пусть и будет.

Ранняя электричка, которые хаживали в то время только для развоза дачников по их рабочим фазендам, промчалась мимо монастыря в полшестого утра. “Поклонилась” она и этому полустанку, Никита сошел, поезд двинулся дальше, оставив парня в тишине и сумерках.

Монастырь красиво вжился в окружающий лес, так естественно, что казался частью природного ландшафта, затянутого сизой утренней дымкой, смягчающей сонные ночные тени.

Узкой тропкой Никита добрался до запертых монастырских ворот, подергал ручку входной двери и прочитал расписание, закрепленное на стене монастырской крепости. Время работы — с восьми утра. Однако, дверь отворилась с тяжелым металлическим скрипом, и к Никите вышел низкорослый белобородый старик в сильно истертой и не раз уж стиранной, еще, видимо, советской, телогрейке и белой ситцевой кепке на совершенно лысой голове.

Поздоровались.

— Монастырь пока закрыт, ишо не время, — доложил с улыбкою старик, оказавшийся сторожем на входных дверях. — Но он откроется, как будет время.

Сельские старики — это особенный вид людей. Принадлежат они уходящей эпохе, хотя частью ее уже и не являются. А все ж, как-то неуловимо, остаточно, духом чуются они как тени безвозвратно ушедшей старины, в которую теперь можно заглянуть, только всматриваясь в их теплые глаза, украшенные непрестанно-улыбчивыми морщинками.

Сторож, покряхтывая и искоса поглядывая на Никиту, уселся на скамью под монастырской стеной. Присел и Никита.

Звали сторожа Федором Михеичем, и как всякий старик, он рад был молча, без собеседника просидеть на скамье хоть целый день, внимательно вглядываясь в знакомый и примелькавшийся за многие годы пейзаж. Но и рад был собеседнику, с которым мог запросто, да к тому и насладительно весьма, провести день до вечера. И не важно, кто беседу станет вести, а кто слушать. Потому как главное в этом дне — просто жить. И то, слава Богу за все, что было и что есть. А живем. Что еще надо-ть?

— Ужо и утро, — заметил Федор Михеич, глядя на розовое небо сощуренными до щелочек глазами, завсегда приготовленными для улыбки. Поразмыслив и покосившись на молчаливого собеседника, явно озабоченного тяжелым раздумьем, он добавил, начиная обыкновенную свою разведку на предмет подбора темы для душевного разговора: — А там и день.

Никита тоже посмотрел на небо, взглянул вскользь и на старика.

— У вас, говорят, духовник в монастыре хороший, — спросил он, вырвавшись из своих мысленных мрежей.

— Хороший! Такой хороший! Духовник-то. Да, — рассыпал бисером Федор Михеич, расставляя сети, в которые надеялся выловить интересный разговор. — Советуются с ним все. Да. На электричках приезжают из городу-то и советуются. Вот, как вы. У “кажного” свой вопрос. Да…

— Да я, вот… — задумался вслух Никита и замолчал, вновь зацепившись в уме за наболевшее, увлекшись и вернувшись в свои думы. Федор Михеич даже развернулся к собеседнику, даже приоткрыл рот и будто вытянул ближайшее к Никите ухо, чтоб лучше слышать беседу. Но, нет… Замолчал Никита.

— Разные вопросы, — отступил Федор Михеич на шаг назад в своей разговорной тактике. — И ваш, небось, рассудит. Да! Всякие бывают повороты, чего уж… Да.

— С женой мне не повезло, — сдал оборону Никита. — Все, вроде и нормально было, а потом как-то… Как чужие люди стали.

— С женою-то? — оживился Федор Михеич. — Энто-то да! С женою-то! Такое бывает, хочь волком вой. Жены-то, они ж… Бабы-то энти! А что не так-то у вас с женою?

Никита вздохнул. Как старику расскажешь о потере чувств, о внутреннем отчуждении, о разности потенциалов и утраченном родстве душ.

— Да как вам объяснить? — задумался он. — Стали как чужие. Раньше душа в душу жили, а теперь… И поговорить не о чем. Так и молчим весь вечер, хотя и не в ссоре.

— Это да… — согласился старик и поджал нижнюю губу, отчего его борода растопорщилась, как седой ежик. — Вот и я говорю бабке своей — мы с тобой мало говорим. Нешто мы чужие люди? Хочь разводись! Да… Так она иной раз так разгуторится, что хочь кляп в ухи затыкай! Ой, бабка.

— Вот то-то и оно! — оживился Никита, обнаружив в старике внезапно явившегося понимающего союзника. — Мы же должны любить друг друга! А мы — как чужие люди. И зачем тогда друг друга мучить?

Старик замотал головой, с возмущением вытянул губы трубочкой и схмурил косматые белые брови.

— Истинно! Истинно, мучить! — он даже восклицательно потряс в воздухе искривленным трудом и временем пальцем. — Мучать-то! Не-ет. Мучать не надо друг друга, тут, да! Надо без мучений. Да…

— Вот я и хочу спросить у духовника, — уточнил Никита. — Стоит ли жить без любви и как венчанным развестись.

— Да. Эт правильно, — одобрил Федор Михеич. — Эт надобно-то спросить. Коли нет любви, то как жешь? Без любви-то оно негоже. Ежели была-то она, конечно, любовь-то эта. Да.

— Да была, — отмахнулся Никита устало — полночи в электричке сказывались сонностью да вялостью, какая особенно обостряется перед восходом солнца. — Любили, как могли не любить? По-настоящему любили, иначе бы и не поженились.

— Это да! — поддержал Федор Михеич. Он положил костистые руки на коленки, как первоклассник на старинной фотографии, и всмотрелся в даль. — И откудова оно только берется все энто-то? Влюбишься, и вот тебе любовь. Дар Божий! Так и есть. Да.

— В том-то и дело, — согласился Никита и даже взглянул на сторожа внимательно и с удивлением — и откуда старику знать про любовь? — Любовь — это дар Божий. Ну, а если Бог отнял его, то мы-то что можем поделать? Мы ж сами ее не придумаем.

При Божием упоминании сторож перекрестился с невнятной шепчущей молитовкой и снова со всем согласился:

— Да-да. Нет-нет. Не