субботу вечером перестал функционировать мозг ученого Бонни Баннистер, специализирующейся на информационных технологиях. Баннистер родилась в 1949 году и считалась достигшей возраста 107 лет».

Конец «шапки» статьи. Большая часть читателей ей и ограничится, но ты все равно продолжаешь писать.

«Баннистер, чей мозг был извлечен из тела и подключен к системе жизнеобеспечения в 2043 году, была объявлена мертвой согласно заключению коронера. После извлечения мозга Баннистер еще 13 лет продолжала работать в области IT. За это время были отмечены ее высочайшие достижения в разработке искусственного интеллекта, включая развитие самостоятельных ИИ».

Прискорбно, когда приходится суммировать чью-то биографию в одном параграфе. Как будто целая жизнь — или, как в случае Бонни, ее часть — может вместиться в пятьдесят слов.

«Баннистер пережила своих родителей, двоих мужей, трех дочерей и одну внучку. Сейчас с нами остается ее правнук, Дэвид Пул, проживающий в Роквилле. Коллеги из 1Т-кругов планируют провести поминальную службу. Время и место будут объявлены дополнительно».

Вот где пересекаются некрологи из новостей и платные некрологи.

А вот где они расходятся:

«Полиция расследует обстоятельства, при которых мозг Баннистер перестал функционировать. Пока детали расследования не раскрываются».

Именно это я запостил на новостном сайте «Роквилл Инквайрер» в следующий понедельник после смерти мозга Бонни Баннистер.

Я старался не использовать слово «смерть» в новостном некрологе. Слишком многие уверены, что ты умираешь в тот момент, когда мозг извлекают из тела. Они громко озвучивают свою позицию, и мне не хотелось, чтобы отдел комментариев зафлудило их жалобами.

Но если ты не принадлежал к этому множеству, у тебя не было особых проблем с тем, чтобы называть произошедшее смертью Бонни Баннистер.

В то время эта история не особо меня заинтересовала.

Я не знал о том, кем была Баннистер. Ничего не знал о ее достижениях. Да и вообще до того момента понятия не имел, что в Роквилле живет выдающийся ученый-айтишник. Или жила, учитывая, что сейчас она жить перестала.

Я был готов позабыть об этом и переключиться на что-то другое. А затем получил сообщение, где меня приглашали явиться по одному адресу на Норт-Парк-стрит, и оно изменило все. Это был адрес Бонни Баннистер, а сообщение прислал ее сосед по дому, судья-пенсионер. Похоже, такой же древний, как она.

То утро началось не слишком удачно. Мне следовало взять пончик на завтрак.

Но для того чтобы добыть пончик, надо было спуститься в «темную» забегаловку через площадь от здания суда. Лично я не понимаю, зачем было запрещать продавать пончики в закусочных в килобашнях, если в других местах их все еще разрешено выпекать. Конечно, большая часть пищевого законодательства лишена смысла. Бекон, к примеру, запрещен повсеместно (хотя его по-прежнему подают в «темных» забегаловках).

Нет, мне следовало быстро забежать в закусочную и перехватить банан и кофе.

Но вместо этого я наткнулся на Эда и Мэри Паркер из домового комитета башни.

— Привет, Фрэнк. Можно тебя на минутку?

От них у меня звенело в ушах. И в головном обруче. Я снял шляпу — и головной обруч, зашитый в околыш, — так что им пришлось подойти ко мне, вместо того чтобы вызванивать с противоположного конца закусочной.

Меня так и подмывало сказать им, что горит срок сдачи материала, но тогда пришлось бы опасаться встречи с ними, всякий раз как я проголодаюсь.

— Чем могу помочь, Эд? — ответил я фальшиво доброжелательным тоном, который постоянно слышал от агентов по связи с печатью.

— Это касается твоих родителей, Фрэнк, — вступила Мэри. — Они уже больше года живут в Северной Каролине, и нам просто интересно, когда они планируют вернуться. Я имею в виду, для одного человека у тебя непозволительно большая квартира. Если они не собираются возвращаться, мы… то есть комитет… думали, что ты, возможно, захочешь продать их долю.

— Кажется, они вернутся в следующем месяце, — соврал я. — По крайней мере, так они сказали во время нашего последнего разговора.

— Ты уверен? Потому что Джинни Гилкрист говорила, что им безумно нравится Уилмингтон и они вообще не собираются оттуда уезжать.

— Совершенно уверен, — ответил я. — Но я спрошу их, когда будем говорить в следующий раз. А теперь мне надо бежать.

Я с улыбкой начал увеличивать дистанцию между нами. Чем больше, тем лучше. Продать долю родителей, как же. Если они это сделают, где я тогда буду жить?

Короче, я все равно отправился за пончиком по темной улочке на задах килобашни Марка Твена.

В те времена когда фабрики еще работали и были совсем новыми, в Роквилле жило тысячи две человек. Теперь тем же улицам приходилось вмещать двенадцать тысяч — коренное население, обитавшее в старом, а теперь историческом центре, и приезжих, селившихся в десяти килобашнях города.

В среднем каждая башня насчитывала десять этажей и вмещала тысячу человек. Они превратили городишко в цветущий урбанистический центр — и в то же время выплескивали на улицы и в переулки слишком много людей и отбрасывали длинные тени.

Моя любимая «темная» забегаловка располагалась внизу, на Бруклин-стрит. В этом месяце ее владельцем был парень по имени Бад. Стекла в витрине затемнены, никаких вывесок над входом, но все знали, что там такое. Местечко оказалось забито до отказа, так что у меня ушло пять минут на то, чтобы купить яблочный пончик и выбраться наружу.

Я потопал обратно вверх, мимо железнодорожной станции. Пока я ждал на углу, мимо прокатилась сцепка из четырех вагонов. Потом я поднялся на холм, миновал здание муниципалитета и вышел на Парк-стрит и к самому парку Толкотт.

К тому времени когда я добрался до парка, с меня градом тек пот, хотя стояло прохладное сентябрьское утро. Мне пока что не стукнуло тридцати пяти, но Роквилл построен на склоне хребта, поднимающегося по восточной стороне долины реки Коннектикут. Единственный ровный участок в городе находится внизу, у железнодорожной станции.

В парке было многолюдно, но терпимо. Пары с детьми. Молодые люди с собаками. Малыши с няньками. А в одном из закутков группа подростков репетировала сцену дуэли из «Ромео и Джульетты». Меркуцио только что насадили на шпагу, и он произносил свое знаменитое «не так глубока, как колодезь». Когда я пошел в старшие классы, на Бродвее все еще ставили большие мюзиклы. К тому времени когда я закончил школу, повсюду остался один Шекспир. Думаю, это имеет прямое отношение к приложению «Бард». Намного легче играть в пьесе, когда кто-то нашептывает строчки в твой головной обруч.

Мой пункт