Екатерина Алешина Хлеб Рождества

Хлеб Рождества

Зима 1941 года в Башкирии началась рано и была морозной и снежной. Беженцы расселились по большим домам, кому где досталось место. Семья из Ржева: Елизавета Александровна, женщина лет 37, и трое ее детей — сын 15-ти лет и две дочери, 6-ти и 3-х лет, расположились у бездетной Натальи.

Привезенная с собой провизия к декабрю закончилась, и стала Елизавета Александровна менять на продукты вещи: то скатерть, то покрывало, то часы, то обувь, лишь бы чем-нибудь накормить детей. Муж ее, политрук железнодорожных войск (были до войны такие войска), отправлял их в товарном вагоне, и они побросали в подошедшую подводу все, что попало под руку. А потом еще сын успел сбегать домой и забрать патефон с пластинками, тарелки и даже вазу, и хотя по дороге поезд бомбили, их вагон уцелел. Когда же они добрались до станции эвакуации, им дали под вещи телегу — семья-то большая.

Но деревушка, в которой они поселились, оказалась маленькой, дворов 20, так что и менять вскоре стало не у кого. И тогда она решилась ходить в соседние деревни километров за 10–12. Мерзла поначалу страшно в своих городских ботиках, пока не выменяла их на валенки, но зато приносила домой то замороженный кружок молока, то килограмм картошки, то полкило муки. И им хватало этого дня на два, на три.

Под новый год все они подъели, а впереди было Рождество, и хотелось ей, дочери убиенного в гражданскую войну дьякона, хоть что-нибудь к празднику детям раздобыть.

И вот взяла она красивое платье из креп-жоржета, серебряное ситечко, две серебряных чайных ложечки и оправилась в деревню подальше, километров 18 пришлось идти.

А деревня эта оказалась голодной — только 10 картошек за серебряное ситечко выменяла. И с этими картошками, запрятав их под теплое пальто и пуховый платок, полуголодная, пошла она обратно. А силы-то уже не те. Дул слабый встречный ветер, а ей он казался с ног валящим, потому что шла она, заплетаясь. Раза два упала и поднялась с трудом, и только мысль, что дома голодные дети, не позволяла ей присесть на пенечек или сваленное дерево. Увидев редкие огоньки своей деревни, с облегчением подумала, что минут через 20 сможет она, наконец, прилечь.

Дома Елизавета Александровна еще успела поставить кастрюльку с водой, да сказала сыну, чтобы очистил три картошки — только три! — на суп, а потом прилегла. Есть ей уже не хотелось, а только спать. Сон был таким тяжелым, что и к утру она не поднялась, а все спала, лишь во сне, в бреду говорила что-то. Сын Николай ушел на работу — ухаживать за двумя рабочими лошадьми. В колхозе ему за работу давали то жменю пшеницы, то столько же овса.

А Елизавета Александровна к обеду не поднялась, и к вечеру, когда зимнее солнце быстро садилась, она не проснулась. Уже и сын Николай пришел, и голодные дети тормошили маму, но она не просыпалась, даже и глаза не открывала.

К вечеру, затопив печь, зашла на их половину хозяйка — взглянула на жиличку и покачала головой: видно было, что ее свалила болезнь — она вся горела. Суп из трех картошек и сухой травы опять сварил сын. А Елизавета Александровна и на второй, и на третий день не поднялась.

Хозяйка не на шутку встревожилась, а ну как помрет? Кто будет кормить двух ее дочек? На четвертый день уже вся деревня знала, и бабы приходили причитать над ней. Голодные девочки со страхом смотрели на полуживую, осунувшуюся мать, на чужих женщин, по двое, по трое приходивших к ним в комнату и тайком вытиравших слезы. Все они только смотрели на полумертвую и ничего не могли ей предложить, никакой помощи. Эта красивая городская женщина многое имела — у них был патефон с пластинками, эмалированные кастрюли, а в деревне — лишь чугунки, старые, закопченные. И ели они в первые месяцы и тушенку, и сахар. И вот теперь она умирала, оставляя своих детей.

Уже на второй половине бабы шепотом говорили, кто же в такой мороз выкопает могилу — в деревне два старика да три подростка. Как вдруг вошла в дом еще одна эвакуированная, и, взглянув на Лизу, спросила хозяйку:

— Наташа, а вода крещенская у вас есть?

Наталия встрепенулась — конечно, под образами у нее всегда стояла банка с водой, хоть и не освященной, не было поблизости священника. Набрала Ирина этой воды, умыла посеревшую Лизу, и по капле, открывая губы, стала поить ее. Лиза помаленьку пила, потом тихо сама сказала: "Пить". И уже не по капле, а ложкой Ирина стала давать ей воду. И через час Елизавета Александровна открыла глаза, и взгляд ее был ясен и осмыслен.

— Картошка у меня в пальто, детям суп сварить.

— Не волнуйся, Лиза, не волнуйся, уже сварили.

А Лиза все пила и пила воду, сама теперь пила, и к вечеру на пятый день поднялась, осторожно прошла по комнате, приласкала детей. Самая младшая, Лидочка, тут же прошептала:

— Супчика хочу, мама.

К вечеру Николай принес горсть овса и долго томил его на остывающей печке, и все они похлебали бледный овсяный кисель. А в сочельник, 6-го, пили только кипяток.

И никто не ныл и не плакал — притихшие дети со страхом держались за воскресавшую мать: они словно уже понимали, если мать жива, то и с ними ничего не случится, и хотя впереди, казалось, им никакой надежды не светило, все они были как никогда спокойны — мама-то ведь жива.

И вот 7-го, на Рождество, ни свет, ни заря, все еще спали, только хозяйка Наталья кормила стельную корову кожурой от картошки, она и им эту кожуру иногда давала, какой-то военный громко забарабанил в ворота. И это было так неожиданно, будто колокол зазвонил на всю деревню. И все сразу проснулись и забегали по дому, выглядывая в окошко. А это муж ее, политрук, передал с приезжавшим корреспондентом свой офицерский паек, и корреспондент приехал прямо в праздник, вряд ли догадываясь об этом.

И на Рождество Христово у них был свой хлеб — консервы, сухари и колотый сахар, завернутый в зашитый рукав рубашки. И была великая радость в доме и совершенно необыкновенное ощущение праздника. И вся деревня, по двое, по трое приходила просить по кусочку сахара, взамен принося то картофелину, то кислой капусты, а то и стакан молока.

А он живой

Когда дети пришли домой, матери было совсем плохо. Лежа на кровати, Лидия Ивановна стонала. Танечка побежала за водой, Андрей позвонил отцу на работу. Отец прислал за женой скорую помощь. Оба они, Лидия Ивановна и Борис Аркадьевич были врачи: он анастезиолог, она — терапевт.

Дети, Таня и Андрей, поехали вместе с матерью. Лидию Ивановну отправили в реанимацию: отказывала левая почка, а беременность едва перешла на девятый месяц. Когда муж ее осознал всю тяжесть положения, он дал согласие на спасение жены — о