- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (5) »
Елена Верейская Таня-революционерка
Рисунки О. Верейского
Таня-революционерка
Шёл декабрь тысяча девятьсот пятого года. Мне было тогда десять лет, но была я такой маленькой и худенькой, что никто мне больше восьми не давал. Мы жили в фабричном районе большого города, в квартире из двух комнат. Отец мой работал в типографии наборщиком, мать была портнихой. Как сейчас помню тот вечер. Я была простужена, меня знобило, и мама рано уложила меня в постель. Папы не было дома, мама сидела у стола и шила: у неё была спешная работа к завтрашнему дню. Под стук машинки я задремала. И слышу сквозь сон: вошёл папа — весёлый, бодрый. Мама на него зашикала: — Тсс… Танюшка спит. Папа подошёл ко мне, посмотрел, сел рядом с мамой и говорит тихо: — И лучше, что спит. Достал я… — Господи!.. Лучше бы не доставал!.. А папа рассердился: — Глупости болтаешь! Разве ты не жена большевика? Разве смеешь трусить? Мама тихо ответила: — Знаю, так надо… Надо!.. А только душа у меня болит… А ну как попадёшься с этим? Сколько уж товарищей — кто в тюрьме, кто в ссылке, а кто и казнён… — Брось ты это! — перебил её папа. — Коли все мы трусить будем, не добиться нам человеческой, свободной жизни. Так и подохнем рабами. А сейчас знаешь какие события? В Москве народ уже поднялся. Мама так и ахнула: — Да ну-у?.. И что же там? — Вооружённое восстание — вот что там! Баррикады на улицах, бои идут с царскими войсками. Папа говорил совсем тихо, но я прислушиваюсь затаив дыхание. — Да и не в одной Москве, — шепчет папа, — и в других городах вооружился народ… Нет у него больше сил терпеть! И у нас решено выступить. Завтра воскресенье, вот и напечатаем прокламацию. Не меньше тысячи. А там товарищи по заводам разнесут. Мама спрашивает: — А ты уже видел прокламацию? — А как же! Здорово написана! Зовёт она и наших рабочих идти за московскими рабочими. «Все к оружию, товарищи! Пора, — говорится в ней, — самим добывать себе свободу. Да здравствует вооружённое восстание!» А подписано: «Российская социал-демократическая рабочая партия!» Вот посмотри, что я принёс! Мама отложила работу в сторону. И я глаза приоткрыла, гляжу. Развязал папа тряпку — посыпался на стол новый, блестящий шрифт. А я до чего шрифт любила! Лучше игрушек всяких! Бывало, прибегу к папе в типографию, завтрак принесу да и смотрю, как он работает, — оторваться не могу. Стоит папа перед большим плоским ящиком, а он-то весь на маленькие ящички перегородочками поделён. И в каждом четырёхугольные длинненькие свинцовые кусочки набросаны, «литеры» называются, — много-много! Сразу посмотреть — будто бы все и одинаковые, а станешь разглядывать ближе — на всех разные буковки. И занятные такие: выпуклые и шиворот-навыворот. Вот в одном ящичке свинцовые кусочки только с буквой «А» лежат, в другом — только с буквой «Б», и так вся азбука. Стоит папа и составляет их в слова — быстро-быстро, и не уследишь. Вот эти-то буковки все вместе «шрифтом» и называются. Так вот, высыпал папа шрифт на стол. Блестят буковки, сыплются, шуршат, новенькие, как игрушечки! Захотелось и мне новенький шрифт посмотреть поближе — да вдруг как вспомнила про Симу, подружку свою, да про весь сегодняшний день… Ох, нет… не до шрифта!.. Снова глаза закрыла, лежу, вспоминаю…
* * *
…Проснулась я нынче утром — и ничего не пойму! За окном, как всегда, ещё темно. На столе керосиновая лампа горит. — Мама! Что это тихо как? — спрашиваю. — Почему нет гудков? Мама молчит. Возится с утюгом. А папа ещё в постели. Руки за голову закинул, улыбается. — Папа! Разве ещё так рано? Чего ты не встаёшь? — Тихо, говоришь? Гудков нет? — Папа усмехнулся. — Не загудят нынче гудки, Танюша. Я начинаю догадываться: — Забастовка, папа? — Забастовка, дочка. Когда я прибежала в класс — а училась я в церковноприходской школе, — уже звенел звонок. Гляжу — а Симы, лучшей моей подружки, нет! И Кати нет. И Люды. А Поля с задней парты наклонилась ко мне, шепчет в самое ухо: — К нам в общежитие нынче ночью полиции набежало — видимо-невидимо! Весь барак перерыли, искали чего-то… Увели многих! Катиного папу и Людиного… — А… Симы?.. — И Симиного забрали… А тут входит священник, батюшка. Вошёл туча тучей. Мы все встали. Дежурная молитву прочла. — Садитесь, чада мои! Никого вызывать не стал, а начал чего-то говорить, говорить… Да сердится так. А я и не слушаю, всё об Симе думаю… Как же они будут теперь? Мама у Симы больная, не работает. Живут в общежитии, в бараке. Ещё выгонит хозяин. Только потом, уже в переменку, рассказала мне Поля, про что говорил батюшка. Говорил, что, мол, взбунтовались рабочие, против царя и бога пошли, а бог их за это накажет. А ещё говорил, что, если кто из нас знает, которые из рабочих самые смутьяны, пусть ему, батюшке, всех их назовёт. А бог нас за это наградит и все грехи нам простит. — Нашёл тоже дур! — фыркнула Поля.
* * *
Шла я домой — и улиц не узнавала. Всегда, как идёшь из школы, из всех фабричных труб дым валит. Кругом грохот, лязг, гудки! Молот где-то ухает, пилы где-то визжат. А народу-то! Особенно если во время смены проходишь. Толпами идут рабочие. Чёрные, замасленные, закопчённые… Усталые идут, домой спешат. Иду я по знакомым улицам — не те они, да и только! Торчат трубы заводов как мёртвые. Тихо до того, что даже жутко с непривычки. И народу совсем мало. Проходят рабочие, не спешат. По двое, по трое, негромко разговаривают. Не замасленные, не закопчённые, чистые, будто в воскресенье. А всё-таки на воскресенье почему-то совсем не похоже… Гляжу, навстречу мне — Сима. Из лавочки хлеб несёт. Идёт бледная, глаза заплаканы. Подошла я к ней, взяла за руку, пошли вместе. Молчу, не знаю, что и сказать… И она молчит.
Казачий разъезд шагом проехал мимо нас. Рабочие у ворот замолчали.
— В школу больше не пойдёшь? — спрашиваю, наконец. — Боюсь, прогонит батюшка… Да и мама хворает… Мне бы на работу куда… Не возьмут! Помолчали мы. Я шепчу совсем тихо: — Сима, у папы твоего нашли что? — Нашли. Под матрацем прокламаций штук пять… Знаешь, тех, чтоб бастовать… Сима всхлипнула. Завернули за угол. У закрытых заводских ворот стоит небольшая кучка рабочих. Вполголоса между собой о чём-то спорят. И
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (5) »